1
Отрывок из рассказа М. Шолохова «Судьба человека»
Из госпиталя сразу же написал Ирине письмо. Описал все коротко, как был в
плену, как бежал вместе с немецким майором. И, скажи на милость, откуда эта етская
похвальба у меня взялась? Не утерпел-таки, сообщил, что полковник обещал меня!
к награде представить...
Две недели спал и ел. Кормили помалу, но часто, иначе, если бы давали еды
вволю, я бы мог загнуться, так доктор сказал. Набрался силенок вполне. А через две
недели куска в рот взять не мог. Ответа из дома нет, и я, признаться, затосковал.
Еда и на ум не идет, сон от меня бежит, всякие дурные мыслишки в голову лезут...
На третьей неделе получаю письмо из Воронежа. Но пишет не Ирина, а сосед мой,
столяр Иван Тимофеевич. Не дай бог никому таких писем получать!.. Сообщает он,
что еще в июне сорок второго года немцы бомбили авиазавод и одна тяжелая бомба
попала прямо в мою хатенку. Ирина и дочери как раз были дома... Ну, пишет, что не
нашли от них и следа, а на месте хатенки - глубокая яма... Не дочитал я в этот раз
письмо до конца. В глазах потемнело, сердце сжалось в комок и никак не разжимается.
Прилег я на койку, немного отлежался, дочитал. Пишет сосед, что Анатолий во время
бомбежки был в городе. Вечером вернулся в поселок, посмотрел на яму и в ночь опять
ушел в город. Перед уходом сказал соседу, что будет проситься добровольцем на
фронт. Вот и все.
Когда сердце разлезлось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело
расставалась со мною моя Ирина на вокзале. Значит, еще тогда подсказало ей бабье
сердце, что больше не увидимся мы с ней на этом свете. А я ее тогда оттолкнул...
Была семья, свой дом, все это лепилось годами, и все рухнуло в единый миг, остался я
один. Думаю: "Да уж не приснилась ли мне моя нескладная жизнь?" А ведь в плену
я почти каждую ночь, про себя, конечно, и с Ириной, и с детишками разговаривал,
подбадривал их, дескать, я вернусь, мои родные, не горюйте обо мне, я крепкий, я
выживу, и опять мы будем все вместе... Значит, я два года с мертвыми разговаривал?!
Рассказчик на минуту умолк, а потом сказал уже иным, прерывистым и тихим
голосом:
- Давай, браток, перекурим, а то меня что-то удушье давит.
Мы закурили. В залитом полой водою лесу звонко выстукивал дятел. Все так
же лениво шевелил сухие сережки на ольхе теплый ветер; все так же, словно под
тугими белыми парусами, проплывали в вышней синеве облака, но уже иным
показался мне в эти минуты скорбного молчания безбрежный мир, готовящийся к
великим свершениям весны, к вечному утверждению живого в жизни.
Молчать было тяжело, и я спросил:
- Что же дальше?
2
- Дальше-то? - нехотя отозвался рассказчик. - Дальше получил я от
полковника месячный отпуск, через неделю был в Воронеже. Пешком дотопал до
места, где когда-то семейно жил. Глубокая воронка, налитая ржавой водой, кругом
бурьян по пояс... Глушь, тишина кладбищенская. Ох, и тяжело же было мне, браток!
Постоял, поскорбел душою и опять пошел на вокзал. И часу оставаться там не мог, в
этот же день уехал обратно в дивизию.
Но месяца через три и мне блеснула радость, как солнышко из-за тучи:
нашелся Анатолий. Прислал письмо мне на фронт, видать, с другого фронта. Адрес
мой узнал от соседа, Ивана Тимофеевича. Оказывается, попал он поначалу в
артиллерийское училище; там-то и пригодились его таланты к математике. Через год
с отличием закончил училище, пошел на фронт и вот уже пишет, что получил звание
капитана, командует батареей "сорокапяток", имеет шесть орденов и медали.
Словом, обштопал родителя со всех концов. И опять я возгордился им ужасно! Как
ни крути, а мой родной сын - капитан и командир батареи, это не шутка! Да еще при
таких орденах. Это ничего, что отец его на "студебеккере" снаряды возит и прочее
военное имущество. Отцово дело отжитое, а у него, у капитана, все впереди.
И начались у меня по ночам стариковские мечтания: как война кончится, как я
сына женю и сам при молодых жить буду, плотничать и внучат нянчить. Словом,
всякая такая стариковская штука. Но и тут получилась у меня полная осечка. Зимою
наступали мы без передышки, и особо часто писать друг другу нам было некогда, а к
концу войны, уже возле Берлина, утром послал Анатолию письмишко, а на другой
день получил ответ. И тут я понял, что подошли мы с сыном к германской столице
разными путями, но находимся один от одного поблизости. Жду не дождусь, прямотаки
не чаю, когда мы с ним свидимся. Ну и свиделись... Аккурат девятого мая, утром,
в День Победы, убил моего Анатолия немецкий снайпер...
Во второй половине дня вызывает меня командир роты. Гляжу, сидит у него
незнакомый мне артиллерийский подполковник. Я вошел в комнату, и он встал, как
перед старшим по званию. Командир моей роты говорит: "К тебе, Соколов", - а сам к
окну отвернулся. Пронизало меня, будто электрическим током, потому что почуял я
недоброе. Подполковник подошел ко мне и тихо говорит: "Мужайся, отец! Твой сын,
капитан Соколов, убит сегодня на батарее. Пойдем со мной!" Качнулся я, но на
ногах устоял. Теперь и то как сквозь сон вспоминаю, как ехал вместе с
подполковником на большой машине, как пробирались по заваленным обломками
улицам, туманно помню солдатский строй и обитый красным бархатом гроб. А
Анатолия вижу вот как тебя, браток. Подошел я к гробу. Мой сын лежит в нем и не
мой. Мой - это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка, с острым кадыком на худой
шее, а тут лежит молодой, плечистый, красивый мужчина, глаза полуприкрыты,
будто смотрит он куда-то мимо меня, в неизвестную мне далекую даль. Только в
уголках губ так навеки и осталась смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я
когда-то знал... Поцеловал я его и отошел в сторонку. Подполковник речь сказал.
Товарищи-друзья моего Анатолия слезы вытирают, а мои невыплаканные слезы,
видно, на сердце засохли. Может, поэтому оно так и болит?..
3
Похоронил я в чужой, немецкой земле последнюю свою радость и надежду,
ударила батарея моего сына, провожая своего командира в далекий путь, и словно
что-то во мне оборвалось... Приехал я в свою часть сам не свой. Но тут вскорости
меня демобилизовали. Куда идти? Неужто в Воронеж? Ни за что! Вспомнил, что в
Урюпинске живет мой дружок, демобилизованный еще зимою по ранению, - он
когда-то приглашал меня к себе, - вспомнил и поехал в Урюпинск.
Приятель мой и жена его были бездетные, жили в собственном домике на краю
города. Он хотя и имел инвалидность, но работал шофером в автороте, устроился и я
туда же. Поселился у приятеля, приютили они меня. Разные грузы перебрасывали мы в
районы, осенью переключились на вывозку хлеба. В это время я и познакомился с
моим новым сынком, вот с этим, какой в песке играется.
Из рейса, бывало, вернешься в город - понятно, первым делом в чайную:
перехватить чего-нибудь, ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому вредному
делу, надо сказать, я уже пристрастился как следует... И вот один раз вижу возле
чайной этого парнишку, на другой день - опять вижу. Этакий маленький оборвыш:
личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а
глазенки - как звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже,
чудное дело, начал скучать по нем, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной
он и кормился - кто что даст.
На четвертый день прямо из совхоза, груженный хлебом, подворачиваю к
чайной. Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему видать,
голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: "Эй, Ванюшка! Садись скорее на
машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем". Он от моего
окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит:
"А вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?" И глазенки широко раскрыл,
ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и все знаю.
Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой,
поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и
взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет.
Такая мелкая птаха, а уже научилась вздыхать. Его ли это дело? Опрашиваю:
"Где же твой отец, Ваня?" Шепчет: "Погиб на фронте". - "А мама?" - "Маму бомбой
убило в поезде, когда мы ехали". - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю, не помню..." - "И
никого у тебя тут родных нету?" - "Никого". - "Где же ты ночуешь?" - "А где
придется".
Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому, чтобы
нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на душе стало
легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю:
"Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я
ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец".
4
Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в
губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке
глушно: "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь!
Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!" Прижался ко мне и весь дрожит, будто
травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки
трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же
нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошел, - побоялся ехать,
как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять, а сынок мой все жмется ко
мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку
прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру. Какой
уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было.
Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом.
А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался
своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внес. Хозяин и хозяйка в
аккурат дома были. Вошел я, моргаю им обоими глазами, бодро так говорю: "Вот и
нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые люди!" Они, оба мои бездетные,
сразу сообразили, в чем дело, засуетились, забегали. А я никак сына от себя не оторву.
Но кое-как уговорил. Помыл ему руки с мылом, посадил за стол. Хозяйка щей ему в
тарелку налила, да как глянула, с какой он жадностью ест, так и залилась слезами.
Стоит у печки, плачет себе в передник. Ванюшка мой увидал, что она плачет,
подбежал к ней, дергает ее за подол и говорит: "Тетя, зачем же вы плачете? Папа
нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете". А той - подай бог,
она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!
После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в
корыте, завернул в чистую простыню. Обнял он меня и так на руках моих и уснул.
Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб, машину отогнал
на стоянку - и бегом по магазинам. Купил ему штанишки суконные, рубашонку,
сандали и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось и не по росту, и качеством
никуда не годное. За штанишки меня хозяйка даже разругала. "Ты, - говорит, - с ума
спятил, в такую жару одевать дитя в суконные штаны!" И моментально - швейную
машинку на стол, порылась в сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые
трусики были готовы и беленькая рубашонка с короткими рукавами. Спать я лег
вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза
четыре вставал. Проснусь, а он у меня под мышкой приютится, как воробей под
застрехой, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и
словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но все-таки
не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него...
Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это сынок
мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой горло мне
придавил. И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него. Ночью то
погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит,
становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя...
5
Первое время он со мной на машине в рейсы ездил, потом понял я, что так не годится.
Одному мне что надо? Краюшку хлеба и луковицу с солью, вот и сыт солдат на целый день. А
с ним - дело другое: то молока ему надо добыть, то яичко сварить, опять же без горячего ему
никак нельзя. Но дело-то не ждет. Собрался с духом, оставил его на попечение хозяйки, так
он до вечера слезы точил, а вечером удрал на элеватор встречать меня. До поздней ночи
ожидал там. Трудно мне с ним было на первых порах. Один раз легли спать еще засветло,
днем наморился я очень, и он - то всегда щебечет, как воробушек, а то что-то примолчался.
Спрашиваю: "Ты о чем думаешь, сынок?" А он меня спрашивает, сам в потолок смотрит:
"Папка, ты куда свое кожаное пальто дел?" В жизни у меня никогда не было кожаного пальто!
Пришлось изворачиваться: "В Воронеже осталось", - говорю ему. "А почему ты меня так
долго искал?" Отвечаю ему: "Я тебя, сынок, и в Германии искал, и в Польше, и всю
Белоруссию прошел и проехал, а ты в Урюпинске оказался". - "А Урюпинск – это ближе
Германии? А до Польши далеко от нашего дома?" Так и болтаем с ним перед сном.
А ты думаешь, браток, про кожаное пальто он зря спросил? Нет, все это неспроста.
Значит, когда-то отец его настоящий носил такое пальто, вот ему и запомнилось. Ведь детская
память, как летняя зарница: вспыхнет, накоротке осветит все и потухнет. Так и у него
память, вроде зарницы, проблесками работает.
Может, и жили бы мы с ним еще с годик в Урюпинске, но в ноябре случился со мной
грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова подвернулась, я и сбил
ее с ног. Ну, известное дело, бабы крик подняли, народ сбежался, и автоинспектор тут как
тут. Отобрал у меня шоферскую книжку, как я ни просил его смилостивиться. Корова
поднялась, хвост задрала и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал
плотником, а потом списался с одним приятелем, тоже сослуживцем, - он в вашей области, в
Кашарском районе, работает шофером, - и тот пригласил меня к себе. Пишет, что, мол,
поработаешь полгода по плотницкой части, а там в нашей области выдадут тебе новую
книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным порядком.
Да оно, как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я все равно
подался бы из Урюпинска. Тоска мне не дает на одном месте долго засиживаться. Вот уже
когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его в школу, тогда, может, и я
угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока шагаем с ним по русской земле.
- Тяжело ему идти, - сказал я.
- Так он вовсе мало на своих ногах идет, все больше на мне едет. Посажу его на плечи и
несу, а захочет промяться, - слезает с меня и бегает сбоку дороги, взбрыкивает, как козленок.
Все это, браток, ничего бы, как-нибудь мы с ним прожили бы, да вот сердце у меня
раскачалось, поршня надо менять... Иной раз так схватит и прижмет, что белый свет в глазах
меркнет. Боюсь, что когда-нибудь во сне помру и напугаю своего сынишку. А тут еще одна
беда: почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так, что я за
колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону...
Разговариваю обо всем и с Ириной, и с детишками, "о только хочу проволоку руками
раздвинуть, - они уходят от меня, будто тают на глазах... И вот удивительное дело: днем я
всегда крепко себя держу, из меня ни "оха", ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся
подушка мокрая от слез...
В лесу послышался голос моего товарища, плеск весла по воде.
6
Чужой, но ставший мне близким человек поднялся, протянул большую, твердую, как
дерево, руку:
- Прощай, браток, счастливо тебе!
- И тебе счастливо добраться до Кашар.
- Благодарствую. Эй, сынок, пойдем к лодке.
Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского
ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной. Два осиротевших человека, две
песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждет их
впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли,
выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, ко торый, повзрослев, сможет все
вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина.
С тяжелой грустью смотрел я им вслед... Может быть, все и обошлось бы
благополучно при нашем расставании, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая
куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг
словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только
во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут
главное - уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное - не ранить сердце ребенка, чтобы
он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...