Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича

        Повесть

     В  пять часов утра,  как всегда, пробило подъем  -- молотком об рельс у

штабного барака.  Перерывистый  звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в

два пальца, и  скоро затих: холодно было,  и надзирателю  неохота была долго

рукой махать.

     Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал

к параше, была  тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- на

зоне, один -- внутри лагеря.

     И барака  что-то не шли отпирать, и не слыхать  было, чтобы  дневальные

брали бочку парашную на палки -- выносить.

     Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему -- до развода

было часа  полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь,

всегда может  подработать:  шить  кому-нибудь из  старой подкладки чехол  на

рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему

босиком  не топтаться вкруг  кучи, не  выбирать; или пробежать по каптеркам,

где  кому  надо  услужить, подмести  или  поднести  что-нибудь; или  идти  в

столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку -- тоже

накормят, но там охотников много, отбою нет,  а главное --  если в миске что

осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову  крепко  запомнились

слова  его первого бригадира Куз?мина -- старый был  лагерный волк,  сидел к

девятьсот  сорок  третьему  году  уже двенадцать  лет  и  своему пополнению,

привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

     -- Здесь, ребята, закон -- тайга.  Но  люди и здесь живут. В лагере вот

кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму¹ ходит

стучать.

     Насчет кума -- это, конечно,  он  загнул. Те-то себя сберегают.  Только

береженье их -- на чужой крови.

     Всегда Шухов по подъему вставал,  а сегодня не встал. Еще с  вечера ему

было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон

чудилось -- то вроде совсем заболел,  то отходил маленько.  Все не хотелось,

чтобы утро.

     Но утро пришло своим чередом.

     Да  и где тут угреешься -- на  окне наледи наметано, и на  стенах вдоль

стыка с потолком по всему бараку -- здоровый барак! -- паутинка белая. Иней.

     Шухов не вставал.  Он  лежал на верху  вагонки,  с  головой  накрывшись

одеялом  и  бушлатом, а в телогрейку,  в один подвернутый рукав,  сунув  обе

ступни вместе. Он  не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке

и в их  бригадном углу. Вот, тяжело  ступая по коридору,  дневальные понесли

одну из восьмиведерных параш. Считается,  инвалид, легкая  работа, а  ну-ка,

поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из

сушилки. А вот -- и в нашей (и наша была  сегодня очередь  валенки  сушить).

Бригадир  и помбригадир обуваются молча,  а вагонка их  скрипит. Помбригадир

сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир -- в штабной барак, к нарядчикам.

     Да не просто к  нарядчикам, как  каждый день ходит, -- Шухов  вспомнил:

сегодня судьба решается -- хотят их  104-ю бригаду фугануть со строительства

мастерских  на новый объект "Соцбытгородок".  А  Соцбытгородок тот  --  поле

голое, в  увалах снежных, и  прежде  чем что  там делать,  надо  ямы копать,

столбы ставить  и  колючую проволоку от  себя  самих натягивать --  чтоб  не

убежать. А потом строить.

     Там,  верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. И  костра

не разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение.

     Бригадир   озабочен,   уладить   идет.  Какую-нибудь   другую  бригаду,

нерасторопную, заместо  себя  туда толкануть.  Конечно, с пустыми  руками не

договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.

     Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы  на

денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.

     И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит?

     Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий  сержант черноокий.

Первый  раз глянешь -- прямо  страшно, а  узнали его  -- из  всех дежурняков

покладистей: ни в карцер не  сажает, ни к  начальнику режима не таскает. Так

что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.

     Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое:  наверху -- сосед

Шухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский,  капитан второго ранга бывший,

кавторанг.

     Старики  дневальные,  вынеся  обе  параши,  забранились, кому  идти  за

кипятком. Бранились привязчиво,  как бабы.  Электросварщик из  20-й  бригады

рявкнул:

     -- Эй, фитили'! -- и запустил в них валенком. -- Помирю!

     Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.

     В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:

     --  Василь  Федорыч!  В  продстоле передернули, гады:  было девятисоток

четыре, а стало три только. Кому ж недодать?

     Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась:

от кого-то вечером кусочек отрежут.

     А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя

бы уж одна сторона брала --  или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то

ни то ни с?.

     Пока баптист шептал молитвы,  с  ветерка  вернулся Буйновский и объявил

никому, но как бы злорадно:

     -- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!

     И Шухов решился -- идти в санчасть.

     И  тут  же чья-то имеющая  власть рука  сдернула с  него  телогрейку  и

одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с

верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.

     Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.

     -- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки на

спине черного бушлата. -- Трое суток кондея с выводом!

     И едва только  раздался  его  особый  сдавленный  голос,  как  во  всем

полутемном бараке, где лампочка горела  не каждая, где на полусотне клопяных

вагонок спало двести  человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться

все, кто еще не встал.

     -- За  что,  гражданин  начальник?  --  придавая  своему  голосу больше

жалости, чем испытывал, спросил Шухов.

     С  выводом  на  работу  --  это еще  полкарцера,  и  горячее  дадут,  и

задумываться некогда. Полный карцер -- это когда без вывода.

     -- По подъему не встал? Пошли в комендатуру, -- пояснил Татарин лениво,

потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.

     На безволосом мятом  лице  Татарина ничего не выражалось. Он обернулся,

ища второго  кого  бы, но  все уже, кто в полутьме,  кто под  лампочкой,  на

первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки  с

номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу --

переждать Татарина на дворе.

     Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил -- не так бы

было  обидно. То  и  обидно  было,  что  всегда он  вставал  из  первых.  Но

отпроситься у  Татарина было  нельзя,  он знал.  И,  продолжая отпрашиваться

просто  для  порядка, Шухов, как был  в  ватных брюках,  не снятых  на  ночь

(повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и

на нем выведен черной, уже поблекшей краской  номер Щ-854), надел телогрейку

(на ней таких номера было два -- на груди один и один на спине), выбрал свои

валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди)

и вышел вслед за Татарином.

     Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал:

ни к чему, да и что  скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его

не было.  И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить.

Приберегут завтрак, догадаются.

     Так и вышли вдвоем.

     Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били

по  зоне  наперекрест  с  дальних  угловых  вышек.  Светили  фонари  зоны  и

внутренние  фонари. Так  много их было  натыкано, что они  совсем засветляли

звезды.

     Скрипя валенками по снегу, быстро  пробегали зэки по своим делам -- кто

в  уборную, кто в  каптерку,  иной -- на склад посылок, тот крупу сдавать на

индивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и

всем им холодно  не  так  от мороза, как от думки, что и день целый  на этом

морозе пробыть.

     А  Татарин в своей старой  шинели с замусленными голубыми петлицами шел

ровно, и мороз как будто совсем его не брал.

     Они  прошли  мимо  высокого дощаного  заплота  вкруг БУРа² --  каменной

внутрилагерной  тюрьмы;  мимо  колючки,   охранявшей  лагерную   пекарню  от

заключенных;   мимо   угла   штабного   барака,  где,   толстой   проволокою

подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в

затишке,  чтоб  не  показывал  слишком низко, весь обметанный  инеем,  висел

термометр. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую  трубочку: если б

он показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодня

не натягивало на сорок.

     Вошли   в  штабной   барак  и  сразу  же   --  в  надзирательскую.  Там

разъяснилось, как Шухов  уже смекнул  и  по дороге:  никакого карцера ему не

было,  а просто пол в надзирательской  не мыт. Теперь  Татарин  объявил, что

прощает Шухова, и велел ему вымыть пол.

     Мыть пол в надзирательской  было  дело  специального зэка, которого  не

выводили за зону, -- дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно в

штабном бараке  обжившись,  он  доступ  имел в кабинеты майора, и начальника

режима,  и  кума,  услуживал  им,  порой  слышал  такое,  чего  не  знали  и

надзиратели,  и  с  некоторых  пор  посчитал,  что  мыть  полы  для  простых

надзирателей ему  приходится как  бы  низко. Те  позвали  его  раз,  другой,

поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг.

     В  надзирательской  яро топилась  печь.  Раздевшись  до  грязных  своих

гимнастерок,  двое  надзирателей  играли  в  шашки,  а  третий,  как  был, в

перепоясанном тулупе и валенках, спал на  узкой лавке. В углу стояло ведро с

тряпкой.

     Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение:

     -- Спасибо, гражданин начальник! Теперь никогда не буду залеживаться.

     Закон здесь был простой:  кончишь -- уйдешь. Теперь, когда Шухову  дали

работу, вроде  и ломать  перестало. Он взял  ведро и без рукавичек (наскорях

забыл их под подушкой) пошел к колодцу.

     Бригадиры,   ходившие  в  ППЧ  --  планово-производственную  часть,  --

столпились  несколько у столба, а один, помоложе,  бывший  Герой  Советского

Союза, взлез на столб и протирал термометр.

     Снизу советовали:

     -- Ты только в сторону дыши, а то поднимется.

     -- Фуимется! -- поднимется!... не влияет.

     Тюрина, шуховского бригадира, меж них не было. Поставив  ведро и сплетя

руки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал. А тот хрипло сказал со столба:

     -- Двадцать семь с половиной, хреновина.

     И, еще доглядев для верности, спрыгнул.

     -- Да  он  неправильный, всегда  брешет,  --  сказал  кто-то. --  Разве

правильный в зоне повесят?

     Бригадиры  разошлись.  Шухов побежал  к колодцу.  Под спущенными, но не

завязанными наушниками поламывало уши морозом.

     Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро.

И веревка стояла коло'м.

     Рук не чувствуя, с дымящимся  ведром Шухов вернулся в надзирательскую и

сунул руки в колодезную воду. Потеплело.

     Татарина не было, а  надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки и

сон и спорили,  по  скольку им  дадут в январе пшена (в поселке с продуктами

было  плохо,  и  надзирателям,  хоть  карточки  давно  кончились,  продавали

кой-какие продукты отдельно от поселковых, со скидкой).

     -- Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует! -- отвлекся один из них.

     Никак не годилось с утра мочить  валенки.  А и  переобуться  не во что,

хоть и  в барак побеги.  Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь

лет  сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок

тех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резины обутка,  след  автомобильный).

Теперь вроде с  обувью  подналадилось: в  октябре получил  Шухов  (а  почему

получил -- с  помбригадиром  вместе  в  каптерку  увязался)  ботинки  дюжие,

твердоносые,  с простором  на  две  теплых  портянки.  С  неделю  ходил  как

именинник,  все  новенькими  каблучками  постукивал.  А  в  декабре  валенки

подоспели --  житуха,  умирать  не  надо. Так  какой-то черт  в  бухгалтерии

начальнику  нашептал: валенки, мол, пусть  получают, а ботинки  сдадут. Мол,

непорядок -- чтобы зэк две пары имел сразу. И пришлось  Шухову выбирать: или

в ботинках всю зиму навылет, или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинки

отдай.  Бер?г,  солидолом умягчал, ботинки новехонькие,  ах! --  ничего  так

жалко не было за восемь лет, как этих ботинков. В одну кучу  скинули, весной

уж твои не будут. Точно, как лошадей в колхоз сгоняли.

     Сейчас  Шухов так догадался: проворно вылез  из валенок, составил их  в

угол, скинул туда портянки (ложка звякнула на пол; как  быстро ни снаряжался

в карцер, а ложку не забыл) и  босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся

под валенки к надзирателям.

     -- Ты! гад! потише! -- спохватился один, подбирая ноги на стул.

     -- Рис? Рис по другой норме идет, с рисом ты не равняй!

     -- Да ты сколько воды набираешь, дурак? Кто ж так моет?

     -- Гражданин начальник! А иначе его не вымоешь. Въелась грязь-то...

     -- Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка?

     Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Он улыбнулся

простодушно, показывая недостаток зубов, прореженных  цингой в  Усть-Ижме  в

сорок третьем году,  когда он  доходил.  Так  доходил, что кровавым  поносом

начисто его  проносило,  истощенный желудок ничего  принимать  не  хотел.  А

теперь только шепелявенье от того времени и осталось.

     -- От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. Не

упомню, какая она и баба.

     -- Та'к  вот  они моют... Ничего,  падлы, делать  не умеют и не  хотят.

Хлеба того не стоят, что им дают. Дерьмом бы их кормить.

     -- Да на хрена' его и мыть каждый день? Сырость не  переводится. Ты вот

что, слышь, восемьсот пятьдесят  четвертый!  Ты легонько протри, чтоб только

мокровато было, и вали отсюда.

     -- Рис! Пш?нку с рисом ты не равняй!

     Шухов бойко управлялся.

     Работа -- она как палка, конца в ней два: для людей делаешь -- качество

дай, для начальника делаешь -- дай показуху.

     А иначе б давно все подохли, дело известное.

     Шухов  протер  доски  пола,  чтобы  пятен  сухих  не  осталось,  тряпку

невыжатую  бросил за печку, у порога свои валенки натянул, выплеснул воду на

дорожку,  где ходило  начальство,  --  и  наискось, мимо бани, мимо  темного

охолодавшего здания клуба, наддал к столовой.

     Надо было еще и в санчасть поспеть, ломало опять всего. И еще надо было

перед столовой  надзирателям  не  попасться:  был  приказ начальника  лагеря

строгий -- одиночек отставших ловить и сажать в карцер.

     Перед  столовой сегодня -- случай такой  дивный  -- толпа не густилась,

очереди не было. Заходи.

     Внутри стоял  пар,  как в бане,  --  на'пуски мороза от дверей и пар от

баланды. Бригады сидели за столами  или  толкались  в проходах, ждали, когда

места освободятся. Прокликаясь через тесноту,  от каждой бригады работяги по

два, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и  искали

для  них места  на столах. И все равно не слышит, обалдуй, спина еловая, на'

тебе, толкнул поднос.  Плесь, плесь! Рукой его свободной --  по шее, по шее!

Правильно! Не стой на дороге, не высматривай, где подлизать.

     Там,  за столом,  еще  ложку  не  окунумши,  парень  молодой крестится.

Бендеровец,  значит, и то новичок:  старые  бендеровцы,  в  лагере пожив, от

креста отстали.

     А русские -- и какой рукой креститься, забыли.

     Сидеть  в  столовой  холодно,  едят  больше  в  шапках,  но  не  спеша,

вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки  из-под  листьев черной капусты и

выплевывая косточки на стол. Когда их наберется гора на столе -- перед новой

бригадой кто-нибудь смахнет, и там они дохрястывают на полу.

     А прямо на пол кости плевать -- считается вроде бы неаккуратно.

     Посреди барака  шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одного

из таких столбов сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерег ему завтрак. Это

был из последних бригадников,  поплоше Шухова. Снаружи бригада  вся в  одних

черных  бушлатах  и   в  номерах  одинаковых,  а  внутри  шибко  неравно  --

ступеньками идет. Буйновского  не  посадишь с миской сидеть,  а  и  Шухов не

всякую работу возьмет, есть пониже.

     Фетюков заметил Шухова и вздохнул, уступая место.

     -- Уж застыло все. Я за тебя есть хотел, думал -- ты в кондее.

     И  --  не стал  ждать,  зная,  что  Шухов  ему не  оставит,  обе  миски

отштукатурит дочиста.

     Шухов вытянул из валенка  ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с ним

весь север, он сам отливал  ее в песке  из  алюминиевого провода, на  ней  и

наколка стояла: "Усть-Ижма, 1944".

     Потом Шухов снял шапку с бритой головы -- как ни  холодно, но не мог он

себя допустить  есть в шапке  --  и,  взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро

проверил, что  там попало  в миску.  Попало  так,  средне.  Не с начала бака

наливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из нее

картошку выловил.

     Одна радость в баланде бывает, что  горяча, но Шухову  досталась теперь

совсем холодная. Однако он стал  есть ее так же медленно,  внимчиво. Уж  тут

хоть крыша  гори -- спешить не  надо. Не считая сна, лагерник живет для себя

только  утром  десять минут  за завтраком, да за обедом  пять,  да  пять  за

ужином.

     Баланда  не менялась ото  дня ко  дню, зависело  -- какой овощ на  зиму

заготовят. В  летошнем году заготовили одну соленую морковку -- так и прошла

баланда  на чистой моркошке  с сентября  до июня. А нонче -- капуста черная.

Самое сытное  время  лагернику  --  июнь: всякий овощ  кончается  и заменяют

крупой. Самое худое время -- июль: крапиву в котел секут.

     Из рыбки мелкой попадались все  больше кости,  мясо с костей сварилось,

развалилось,  только на  голове и  на  хвосте  держалось.  На хрупкой  сетке

рыбкиного  скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки,  Шухов еще мял зубами,

высасывал  скелет --  и выплевывал на стол. В  любой  рыбе ел  он все:  хоть

жабры,  хоть хвост,  и  глаза  ел,  когда они на месте попадались,  а  когда

вываривались и плавали в миске отдельно --  большие рыбьи  глаза, -- не  ел.

Над ним за то смеялись.

     Сегодня Шухов сэкономил:  в барак не зашедши, пайки не получил и теперь

ел без хлеба. Хлеб -- его потом отдельно нажать можно, еще сытей.

     На второе была каша из магары. Она застыла  в  один  слиток,  Шухов  ее

отламывал кусочками. Магара не то что холодная -- она и горячая ни вкуса, ни

сытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумали

давать ее вместо крупы, говорят  -- от китайцев. В вареном весе триста грамм

тянет -- и лады: каша не каша, а идет за кашу.

     Облизав ложку  и засунув  ее на  прежнее место в  валенок, Шухов  надел

шапку и пошел в санчасть.

     Было все  так  же  темно  в  небе,  с которого лагерные фонари  согнали

звезды. И все так же широкими струями два прожектора  резали  лагерную зону.

Как  этот лагерь,  Особый,  зачинали -- еще  фронтовых  ракет  осветительных

больно много было  у охраны, чуть погаснет свет -- сыпят ракетами над зоной,

белыми, зелеными, красными,  война  настоящая. Потом  не стали ракет кидать.

Или до'роги обходятся?

     Была все  та же ночь,  что и при подъеме, но  опытному  глазу по разным

мелким  приметам  легко было  определить, что скоро ударят развод.  Помощник

Хромого  (дневальный  по  столовой  Хромой  от  себя  кормил  и  держал  еще

помощника)  пошел  звать  на завтрак инвалидный  шестой  барак, то  есть  не

выходящих за зону. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художник

с  бородкой --  за краской  и кисточкой,  номера писать.  Опять  же  Татарин

широкими  шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. И вообще

снаружи  народу поменело  --  значит,  все приткнулись и  греются  последние

сладкие минуты.

     Шухов проворно  спрятался  от  Татарина  за  угол  барака:  второй  раз

попадешься -- опять пригреб?тся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо,

чтоб никакой надзиратель  тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Может,

он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не  на ком. Читали  ж

вот приказ по  баракам --  перед надзирателем за пять шагов  снимать шапку и

два шага спустя надеть. Иной надзиратель  бредет, как слепой, ему все равно,

а  для  других это сласть. Сколько  за  ту шапку  в кондей  перетаскали, псы

клятые. Нет уж, за углом перестоим.

     Миновал  Татарин -- и уже Шухов совсем  намерился в  санчасть, как  его

озарило, что  ведь сегодня утром до  развода  назначил ему длинный  латыш из

седьмого барака прийти купить два стакана самосада, а Шухов захлопотался, из

головы вон. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра уж

этого самосаду не  будет,  жди  тогда месяц  новой  посылки. Хороший у  него

самосад, крепкий в меру и духовитый. Буроватенький такой.

     Раздосадовался Шухов, затоптался -- не повернуть ли  к седьмому бараку.

Но до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти.

     Слышно скрипел снег под ногами.

     В  санчасти,  как всегда, до того было чисто  в коридоре,  что  страшно

ступать по полу. И стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель.

     Но двери кабинетов были  все закрыты. Врачи-то, поди, еще с постелей не

подымались. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень  Коля Вдовушкин, за

чистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал.

     Никого больше не было.

     Шухов снял  шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезть

глазами   куда  не  следует,  не   мог  не   заметить,   что  Николай  писал

ровными-ровными строчками и  каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну

под одной начинал с большой буквы.  Шухову было, конечно, сразу понятно, что

это -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела.

     -- Вот что... Николай Семеныч... я вроде это... болен... -- совестливо,

как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов.

     Вдовушкин  поднял от работы спокойные, большие глаза. На нем был чепчик

белый, халат белый, и номеров видно не было.

     -- Что  ж ты поздно так? А вечером почему не пришел? Ты  же знаешь, что

утром приема нет? Список освобожденных уже в ППЧ.

     Все это Шухов знал. Знал, что и вечером освободиться не проще.

     -- Да ведь, Коля... Оно с вечера, когда нужно, так и не болит...

     -- А что -- оно? Оно -- что болит?

     -- Да разобраться, бывает, и ничего не болит. А недужит всего.

     Шухов не был  из тех, кто липнет  к санчасти, и  Вдовушкин это знал. Но

право  ему  было дано освободить утром только двух  человек -- и двух он уже

освободил, и  под  зеленоватым  стеклом  на  столе  записаны  были  эти  два

человека, и подведена черта.

     -- Так надо было беспокоиться раньше. Что ж ты -- под самый развод? На!

     Вдовушкин  вынул термометр  из банки,  куда  они  были  спущены  сквозь

прорези в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать.

     Шухов сел на скамейку  у стены, на самый краешек, только-только чтоб не

перекувырнуться  вместе  с ней.  Неудобное  место  такое  он избрал  даже не

нарочно, а показывая невольно, что санчасть ему  чужая и что пришел он в нее

за малым.

     А Вдовушкин писал дальше.

     Санчасть была в  самом  глухом,  дальнем  углу зоны,  и  звуки сюда  не

достигали  никакие. Ни ходики не стучали -- заключенным часов  не  положено,

время за них знает начальство. И  даже мыши не скребли -- всех  их повыловил

больничный кот, на то поставленный.

     Было  дивно Шухову  сидеть  в такой чистой комнате, в тишине такой, при

яркой лампе целых пять минут и  ничего не делать.  Осмотрел  он все стены --

ничего  на  них не  нашел.  Осмотрел  телогрейку  свою  --  номер  на  груди

пообтерся, каб не  зацапали,  надо  подновить.  Свободной  рукой еще  бороду

опробовал на лице -- здоровая выперла, с той бани растет, дней боле  десяти.

А и  не мешает. Еще  дня через  три  баня  будет,  тогда и  побреют.  Чего в

парикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого.

     Потом, глядя на беленький-беленький чепчик  Вдовушкина,  Шухов вспомнил

медсанбат  на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной  челюстью и  --

недотыка  ж хренова!  --  доброй  волею в строй вернулся. А мог  пяток  дней

полежать.

     Теперь  вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три не насмерть и

без операции,  но чтобы  в  больничку положили,  -- лежал  бы, кажется,  три

недели, не шевельнулся, а уж кормят бульоном пустым -- лады.

     Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет.  С каким-то этапом

новый  доктор появился --  Степан Григорьич, гонкий  такой да  звонкий,  сам

сумутится, и больным  нет  покою: выдумал всех  ходячих больных  выгонять на

работу при больнице:  загородку городить,  дорожки  делать,  на клумбы землю

нанашивать, а зимой -- снегозадержание. Говорит, от болезни работа -- первое

лекарство.

     От работы  лошади дохнут.  Это  понимать надо. Ухайдакался  бы  сам  на

каменной кладке -- небось бы тихо сидел.

     ...А Вдовушкин  писал свое. Он, вправду,  занимался работой "левой", но

для Шухова непостижимой. Он переписывал новое длинное стихотворение, которое

вчера  отделал,  а сегодня обещал показать  Степану Григорьичу, тому  самому

врачу.

     Как  это  делается только в  лагерях,  Степан  Григорьич  и посоветовал

Вдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером,  и стал

Вдовушкин учиться  делать  внутривенные  уколы на  темных  работягах, да  на

смирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, что

фельдшер может быть вовсе и не фельдшером. Был же Коля студент литературного

факультета, арестованный со второго  курса. Степан Григорьич хотел,  чтоб он

написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле.

     ...Сквозь  двойные,  непрозрачные  от  белого  льда  стекла еле  слышно

донесся звонок развода. Шухов вздохнул и встал. Знобило  его, как  и раньше,

но косануть,  видно, не проходило. Вдовушкин  протянул руку за  термометром,

посмотрел.

     -- Видишь, ни то ни с?, тридцать  семь и  две. Было бы тридцать восемь,

так  каждому ясно.  Я тебя освободить не  могу.  На свой страх, если хочешь,

останься. После проверки посчитает  доктор больным -- освободит, а  здоровым

-- отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше за зону.

     Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел.

     Теплый зяблого разве когда поймет?

     Мороз жал.  Мороз едкой мглицей  больно  охватил Шухова  и вынудил  его

закашляться. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Теперь кто

кого.

     Трусцой  побежал  Шухов  в барак.  Линейка  напролет была вся  пуста, и

лагерь весь стоял пуст. Была та минутка короткая, разморчивая, когда уже все

оторвано, но прикидываются,  что нет, что не  будет развода. Конвой  сидит в

теплых казармах, сонные головы прислоня  к  винтовкам,  -- тоже им  не масло

сливочное в  такой  мороз  на  вышках  топтаться. Вахтеры  на  главной вахте

подбрасывают  в  печку  угля.  Надзиратели   в  надзирательской   докуривают

последнюю  цигарку  перед  обыском. А  заключенные,  уже  одетые во всю свою

рвань,  перепоясанные  всеми веревочками,  обмотавшись от подбородка до глаз

тряпками от мороза,  -- лежат на  нарах поверх  одеял в  валенках  и,  глаза

закрыв, обмирают. Аж пока бригадир крикнет: "Па-дъем!"

     Дремала со всем  девятым  бараком и 104-я бригада.  Только  помбригадир

Павло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптист

Алешка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где

у него была переписана половина евангелия.

     Шухов вбежал хоть и  стремглав, а тихо  совсем,  и -- к помбригадировой

вагонке.

     Павло поднял голову.

     --  Нэ посадылы,  Иван  Денисыч? Живы?  (Украинцев  западных  никак  не

переучат, они и в лагере по отчеству да выкают).

     И,  со стола  взявши,  протянул пайку.  А  на пайке -- сахару  черпачок

опрокинут холмиком белым.

     Очень  спешил  Шухов и  все ж  ответил прилично  (помбригадир  --  тоже

начальство, от  него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). Уж  как

спешил,  с  хлеба  сахар  губами забрал,  языком подлизнул,  одной ногой  на

кронштейник --  лезть  наверх  постель  заправлять, --  а  пайку так  и  так

посмотрел, и  рукой  на  лету  взвесил:  есть  ли в ней те пятьсот пятьдесят

грамм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в  тюрьмах и

в  лагерях,  и хоть ни  одной из них на весах проверить  не пришлось, и хоть

шуметь и качать права  он, как человек робкий, не смел, но всякому арестанту

и  Шухову  давно понятно,  что, честно  вешая,  в  хлеборезке не удержишься.

Недодача есть  в  каждой пайке -- только какая, велика ли?  Вот два  раза на

день и смотришь,  душу успокоить -- может,  сегодня обманули меня не  круто?

Может, в моей-то граммы почти все?

     --  Грамм двадцать не  дотягивает,  --  решил  Шухов  и преломил  пайку

надвое.  Одну  половину  за  пазуху  сунул,  под  телогрейку,  а там у  него

карманчик  белый специально пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют без

карманов). Другую половину, сэкономленную за завтраком,  думал и съесть  тут

же, да наспех еда  не  еда, пройдет даром,  без  сытости.  Потянулся  сунуть

полпайки в тумбочку, но опять раздумал:  вспомнил, что  дневальные  уже  два

раза за воровство биты. Барак большой, как двор проезжий.

     И потому,  не выпуская  хлеба из  рук, Иван Денисович  вытянул ноги  из

валенок, ловко оставив там и портянки и ложку, взлез босой  наверх, расширил

дырочку в  матрасе и  туда,  в опилки, спрятал свои полпайки. Шапку с головы

содрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на шмоне

шапки тоже щупают; однова'  надзиратель об иголку накололся, так чуть Шухову

голову со злости  не разбил). Стежь, стежь, стежь -- вот и дырочку за пайкой

спрятанной прихватил. Тем временем  сахар во рту дотаял.  Все в  Шухове было

напряжено до крайности -- вот сейчас нарядчик в дверях заорет. Пальцы Шухова

славно шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что дальше.

     Баптист читал  евангелие не вовсе  про себя, а как бы в дыхание (может,

для  Шухова нарочно,  они  ведь,  эти  баптисты,  любят  агитировать,  вроде

политруков):

     -- "Только  бы не пострадал  кто из вас  как  убийца, или как  вор, или

злодей, или как посягающий на чужое. А если  как  христианин, то не стыдись,

но прославляй Бога за такую участь".

     За что Алешка молодец: эту книжечку свою так заса'вывает ловко в щель в

стене -- ни на едином шмоне еще не нашли.

     Теми  же  быстрыми  движениями  Шухов  свесил  на  перекладину  бушлат,

повытаскивал из-под матраса рукавички, еще  пару худых портянок, веревочку и

тряпочку с двумя рубезками. Опилки  в матрасе чудок разровнял (тяжелые  они,

сбитые), одеяло вкруговую подоткнул,  подушку кинул  на место  -- босиком же

слез  вниз  и стал обуваться, сперва  в  хорошие  портянки,  новые,  потом в

плохие, поверх.

     И тут бригадир прогаркнулся, встал и объявил:

     -- Кон-ча'й ночевать, сто четвертая! Вы'-ходи'!

     И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла к

выходу.  Бригадир девятнадцать лет сидит, он  на  развод  минутой раньше  не

выгонит. Сказал -- "выходи!" -- значит, край выходить.

     И пока бригадники, тяжело  ступая,  без  слова выходили  один за другим

сперва в  коридор,  потом  в сени и  на  крыльцо,  а бригадир 20-й, подражая

Тюрину, тоже  объявил:  "Вы-ходи!"  -- Шухов доспел  валенки  обуть  на  две

портянки,  бушлат  надеть  сверх  телогрейки и  туго  вспоясаться веревочкой

(ремни кожаные были у кого, так отобрали -- нельзя в Особлагере).

     Так Шухов  все успел и в сенях нагнал  последних  своих  бригадников --

спины   их  с  номерами  выходили  через  дверь  на  крылечко.  Толстоватые,

навернувшие на  себя  все, что только было из  одежки, бригадники наискосок,

гуськом, не домогаясь друг  друга нагнать,  тяжело шли  к  линейке  и только

поскрипывали.

     Все еще темно было, хотя небо  с восхода зеленело и светлело. И тонкий,

злой потягивал с восхода ветерок.

     Вот этой минуты горше нет -- на развод идти утром. В темноте,  в мороз,

с брюхом голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с другом не

захочешь.

     У линейки метался младший нарядчик.

     -- Ну, Тюрин, сколько ждать? Опять тянешься?

     Младшего-то нарядчика разве Шухов боится, только не Тюрин. Он ему и дых

по морозу зря не погонит,  топает  себе  молча.  И бригада за  ним по снегу:

топ-топ, скрип-скрип.

     А килограмм сала,  должно,  отнес --  потому  что опять  в свою колонну

пришла 104-я,  по  соседним  бригадам  видать.  На  Соцгородок  победней  да

поглупей кого погонят. Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком,

ни укрыва, ни грева!

     Бригадиру сала  много надо:  и  в ППЧ нести и  свое  брюхо утолакивать.

Бригадир хоть сам посылок  не получает -- без сала  не сидит. Кто из бригады

получит -- сейчас ему дар несет.

     А иначе не проживешь.

     Старший нарядчик отмечает по дощечке:

     -- У тебя, Тюрин, сегодня один болен, на выходе двадцать три?

     -- Двадцать три, -- бригадир кивает.

     Кого ж нет? Пантелеева нет. Да разве он болен?

     И  сразу шу-шу-шу по бригаде: Пантелеев,  сука,  опять  в зоне остался.

Ничего он не болен, опер его оставил. Опять будет стучать на кого-то.

     Днем  его вызовут без помех, хоть три часа  держи, никто  не видел,  не

слышал.

     А проводят по санчасти...

     Вся линейка чернела от бушлатов -- и вдоль  ее медленно переталкивались

бригады  вперед, к шмону.  Вспомнил Шухов,  что хотел  обновить  номерок  на

телогрейке,  протискался через линейку на тот бок. Там  к  художнику два-три

зэка в очереди  стояли.  И Шухов стал. Номер нашему брату --  один  вред, по

нему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номера

впору -- тебе же и кондей: зачем об номере не заботишься?

     Художников в лагере  трое,  пишут для  начальства картины бесплатные, а

еще  в  черед  ходят  на  развод  номера  писать.  Сегодня старик с бородкой

седенькой. Когда на шапке номер  пишет кисточкой -- ну, точно  как поп миром

лбы мажет.

     Помалюет, помалюет и  в перчатку дышит.  Перчатка вязаная, тонкая, рука

окостеневает, чисел не выводит.

     Художник  обновил  Шухову  "Щ-854"  на  телогрейке,  и  Шухов,  уже  не

запахивая  бушлата, потому  что до шмона оставалось недалеко, с веревочкой в

руке догнал  бригаду.  И сразу разглядел: однобригадник его  Цезарь курил, и

курил не трубку, а сигарету -- значит, подстрельнуть можно. Но Шухов не стал

прямо просить,  а  остановился совсем  рядом с Цезарем  и вполоборота глядел

мимо него.

     Он глядел  мимо и  как будто  равнодушно, но  видел,  как после  каждой

затяжки  (Цезарь  затягивался  редко, в задумчивости)  ободок красного пепла

передвигался по сигарете, убавляя ее и подбираясь к мундштуку.

     Тут же и Фетюков, шакал, подсосался, стал  прямо против  Цезаря и в рот

ему засматривает, и глаза горят.

     У  Шухова ни табачинки не осталось, и  не предвидел  он  сегодня прежде

вечера раздобыть -- он  весь напрягся в ожидании, и желанней  ему сейчас был

этот хвостик сигареты, чем, кажется, воля сама, -- но он бы себя не уронил и

так, как Фетюков, в рот бы не смотрел.

     В  Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не  то цыган

-- не поймешь. Молодой еще. Картины снимал  для кино. Но и первой не доснял,

как его посадили. У него усы черные, слитые, густые. Потому не сбрили здесь,

что на деле так снят, на карточке.

     --  Цезарь Маркович! -- не выдержав,  прослюнявил Фетюков.  --  Да-айте

разок потянуть!

     И лицо его передергивалось от жадности и желания.

     ...Цезарь   приоткрыл  веки,   полуспущенные  над  черными  глазами,  и

посмотрел  на  Фетюкова. Из-за того он и стал  курить  чаще трубку,  чтоб не

перебивали  его,  когда он  курит, не просили дотянуть.  Не табака  ему было

жалко, а прерванной мысли. Он курил, чтобы возбудить в себе сильную  мысль и

дать ей  найти что-то. Но едва он поджигал сигарету,  как сразу в нескольких

глазах видел: "Оставь докурить!"

     ...Цезарь повернулся к Шухову и сказал:

     -- Возьми, Иван Денисыч!

     И  большим  пальцем вывернул горящий  недокурок из янтарного  короткого

мундштука.

     Шухов встрепенулся (он и ждал так, что Цезарь сам ему предложит), одной

рукой поспешно  благодарно брал недокурок, а второю страховал снизу, чтоб не

обронить. Он не обижался, что Цезарь брезговал дать ему докурить в мундштуке

(у кого  рот  чистый,  а  у  кого  и  гунявый),  и  пальцы его  закалелые не

обжигались,  держась за  самый огонь. Главное, он  Фетюкова-шакала пересек и

вот теперь тянул дым, пока губы стали гореть от огня. М-м-м-м! Дым разошелся

по голодному телу, и в ногах отдалось и в голове.

     И только  эта благость  по телу  разлилась, как услышал  Иван Денисович

гул:

     -- Рубахи нижние отбирают!...

     Так и вся жизнь  у  зэка, Шухов  привык:  только и высматривай, чтоб на

горло тебе не кинулись.

     Почему -- рубахи? Рубахи ж сам начальник выдавал?!... Не, не так...

     Уж  до шмона оставалось  две бригады  впереди, и вся  104-я разглядела:

подошел от штабного барака начальник  режима лейтенант  Волково'й  и крикнул

что-то  надзирателям. И  надзиратели, без Волкового  шмонявшие кое-как,  тут

зарьялись, кинулись, как звери, а старшина их крикнул:

     -- Ра-асстегнуть рубахи!

     Волкового не  то что зэки  и не  то что  надзиратели  -- сам  начальник

лагеря, говорят, боится.  Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! -- иначе, как

волк, Волковой не смотрит.  Темный, да  длинный, да насупленный -- и носится

быстро.  Вынырнет  из-за  барака:  "А  тут что собрались?"  Не  ухоронишься.

Поперву он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную,  крученую.  В БУРе

ею сек, говорят. Или  на  проверке вечерней  столпятся  зэки  у барака, а он

подкрадется сзади да хлесь плетью по шее:  "Почему в строй  не стал, падло?"

Как волной от него толпу  шарахнет.  Обожженный  за  шею  схватится,  вытрет

кровь, молчит: каб еще БУРа не дал.

     Теперь что-то не стал плетку носить.

     В  мороз  на простом шмоне не по  вечерам, так  хоть утром порядок  был

мягкий: заключенный расстегивал бушлат и отводил его полы в стороны. Так шли

по пять, и пять надзирателей навстречу стояло. Они обхлопывали зэка по бокам

опоясанной  телогрейки,  хлопали  по  единственному положенному  карману  на

правом  колене,  сами  бывали  в  перчатках, и  если  что-нибудь  непонятное

нащупывали, то не вытягивали сразу, а спрашивали, ленясь: "Это -- что?"

     Утром что' искать у зэка? Ножи? Так их не  из лагеря носят, а в лагерь.

Утром проверить надо, не несет  ли с  собой еды килограмма  три, чтобы с нею

сбежать. Было время, так та'к этого хлеба боялись, кусочка двухсотграммового

на  обед,  что был приказ  издан:  каждой бригаде  сделать  себе  деревянный

чемодан  и в  том  чемодане носить  весь  хлеб  бригадный,  все  кусочки  от

бригадников  собирать. В чем тут они, враги,  располагали выгадать -- нельзя

додуматься, а скорей чтобы  людей  мучить,  забота  лишняя:  пайку эту  свою

надкуси, да заметь, да клади в чемодан, а они, куски, все равно похожие, все

из одного хлеба, и всю дорогу  об том  думай и мучайся, не подменят  ли твой

кусок, да  друг с другом спорь, иногда и до драки. Только однажды сбежали из

производственной зоны трое  на  автомашине и такой чемодан хлеба прихватили.

Опомнились  тогда начальнички и все  чемоданы на вахте  порубали. Носи, мол,

опять всяк себе.

     Еще проверить утром надо, не  одет ли костюм гражданский под зэковский?

Так ведь вещи гражданские давно  начисто у всех отметены и до конца срока не

отдадут, сказали. А конца срока в этом лагере ни у кого еще не было.

     И  проверить  -- письма  не несет ли, чтоб через вольного толкануть? Да

только у каждого письмо искать -- до обеда проканителишься.

     Но  крикнул  что-то  Волковой  искать -- и надзиратели  быстро перчатки

поснимали,  телогрейки велят распустить (где каждый тепло барачное спрятал),

рубахи  расстегнуть --  и лезут  перещупывать, не  поддето ли чего  в  обход

устава. Положено  зэку две рубахи -- нижняя да  верхняя, остальное снять! --

вот как передали зэки из ряда  в ряд приказ  Волкового. Какие раньше бригады

прошли --  ихее счастье,  уж и за воротами некоторые, а эти -- открывайся! У

кого поддето -- скидай тут же на морозе!

     Так и начали, да неуладка у  них  вышла:  в воротах  уже  прочистилось,

конвой  с вахты орет:  давай!  давай! И Волковой  на  104-й сменил  гнев  на

милость: записывать, на ком что лишнее, вечером сами пусть в каптерку сдадут

и объяснительную записку напишут: как и почему скрыли.

     На Шухове-то все казенное, на,  щупай  --  грудь да  душа, а  у  Цезаря

рубаху  байковую  записали,  а у  Буйновского,  кесь, жилетик  или  напузник

какой-то. Буйновский -- в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере трех

месяцев нет:

     -- Вы  права  не  имеете людей  на  морозе раздевать! Вы девятую статью

уголовного кодекса не знаете!...

     Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь.

     -- Вы не советские люди! -- долбает их капитан.

     Статью  из кодекса  еще  терпел Волковой,  а  тут,  как  молния черная,

передернулся:

     -- Десять суток строгого!

     И потише старшине:

     -- К вечеру оформишь.

     Они по утрам-то не любят в карцер брать:  человеко-выход теряется. День

пусть спину погнет, а вечером его в БУР.

     Тут же и БУР по  левую руку от линейки:  каменный,  в два крыла. Второе

крыло этой осенью достроили  -- в одном помещаться не стали. На восемнадцать

камер тюрьма, да одиночки из камер  нагорожены. Весь лагерь деревянный, одна

тюрьма каменная.

     Холод под рубаху зашел, теперь  не выгонишь. Что укутаны  были зэки  --

все зря.  И так это нудно тянет спину  Шухову.  В коечку больничную  лечь бы

сейчас -- и спать. И ничего больше не хочется. Одеяло бы потяжельше.

     Стоят  зэки  перед  воротами, застегиваются,  завязываются,  а  снаружи

конвой:

     -- Давай! Давай!

     И нарядчик в спины пихает:

     -- Давай! Давай!

     Одни ворота. Предзонник. Вторые ворота. И перила  с  двух  сторон около

вахты.

     -- Стой! -- шумит вахтер. -- Как баранов стадо. Разберись по пять!

     Уже  рассмеркивалось.  Догорал  костер  конвоя  за  вахтой.  Они  перед

разводом всегда разжигают костер -- чтобы греться и чтоб считать виднее.

     Один вахтер громко, резко отсчитывал:

     -- Первая! Вторая! Третья!

     И пятерки  отделялись и шли  цепочками отдельными, так  что хоть сзади,

хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, десять ног.

     А второй  вахтер -- контролер,  у  других  перил  молча  стоит,  только

проверяет, счет правильный ли.

     И еще лейтенант стоит, смотрит.

     Это от лагеря.

     Человек -- дороже золота.  Одной  головы за проволокой  не  достанет --

свою голову туда добавишь.

     И опять бригада слилась вся вместе.

     И теперь сержант конвоя считает:

     -- Первая! Вторая! Третья!

     И пятерки опять отделяются и идут цепочками отдельными.

     И помощник начальника караула с другой стороны проверяет.

     И еще лейтенант.

     Это от конвоя.

     Никак  нельзя ошибиться. За лишнюю голову  распишешься -- своей головой

заменишь.

     А  конвоиров  понатыкано!   Полукругом  обняли  колонну  ТЭЦ,  автоматы

вскинули, прямо в морду тебе держат. И собаководы с  собаками  серыми.  Одна

собака  зубы оскалила, как смеется  над зэками.  Конвоиры  все в полушубках,

лишь шестеро в тулупах. Тулупы у них сменные: тот  надевает, кому  на  вышку

идти.

     И еще раз,  смешав  бригады,  конвой  пересчитал  всю  колонну  ТЭЦ  по

пятеркам.

     --  На восходе  самый  большой мороз  бывает! -- объявил кавторанг.  --

Потому что это последняя точка ночного охлаждения.

     Капитан любит вообще объяснять. Месяц какой  -- молодой  ли, старый, --

рассчитает тебе на любой год, на любой день.

     На глазах доходит капитан, щеки ввалились, -- а бодрый.

     Мороз тут за зоной при потягивающем  ветерке крепко покусывал  даже  ко

всему  притерпевшееся лицо Шухова. Смекнув, что так и  будет он по дороге на

ТЭЦ дуть все время в морду, Шухов решил надеть  тряпочку. Тряпочка на случай

встречного ветра  у него, как и  у многих других, была  с двумя  рубезочками

длинными. Признали зэки, что тряпочка такая помогает. Шухов обхватил лицо по

самые  глаза, по низу  ушей  рубезочки  провел,  на  затылке завязал.  Потом

затылок отворотом шапки  закрыл и  поднял  воротник  бушлата.  Еще  передний

отворот шапчонки спустил на  лоб. И так у  него спереди одни глаза остались.

Бушлат  по поясу  он  хорошо затянул  бечевочкой.  Все  теперь ладно, только

рукавицы худые и руки  уже застылые. Он тер и  хлопал  ими, зная, что сейчас

придется взять их за спину и так держать всю дорогу.

     Начальник караула прочел ежедневную надоевшую арестантскую "молитву":

     -- Внимание, заключенные! В ходу  следования соблюдать строгий  порядок

колонны! Не растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку  не переходить,

не разговаривать, по сторонам не оглядываться, руки  держать  только  назад!

Шаг вправо,  шаг  влево  --  считается побег,  конвой  открывает  огонь  без

предупреждения! Направляющий, шагом марш!

     И, должно, пошли передних  два  конвоира по дороге. Колыхнулась колонна

впереди, закачала  плечами, и  конвой,  справа и  слева от колонны  шагах  в

двадцати,  а  друг за  другом через десять  шагов, -- пошел, держа  автоматы

наготове.

     Снегу не было уже с неделю, дорога проторена, убита. Обогнули лагерь --

стал ветер наискось  в  лицо.  Руки  держа сзади,  а головы  опустив,  пошла

колонна, как на  похороны. И видно тебе только ноги у передних двух-трех, да

клочок земли утоптанной,  куда  своими  ногами  переступить.  От  времени до

времени  какой конвоир крикнет: "Ю  --  сорок  восемь!  Руки назад!", "Бэ --

пятьсот  два! Подтянуться!"  Потом и  они  реже  кричать стали: ветер сечет,

смотреть мешает. Им-то  тряпочками  завязываться  не  положено.  Тоже служба

неважная...

     В колонне, когда потеплей,  все разговаривают -- кричи не кричи на них.

А сегодня пригнулись все, каждый за спину переднего хоронится, и ушли в свои

думки.

     Дума  арестантская -- и та несвободная, все к тому ж возвращается,  все

снова ворошит:  не  нащупают ли пайку  в  матрасе? в  санчасти  освободят ли

вечером? посадят капитана или не посадят? и как Цезарь на руки раздобыл свое

белье теплое? Наверно, подмазал в каптерке личных вещей, откуда ж?

     Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное все съел, чувствовал

себя Шухов сегодня  несытым. И  чтобы брюхо не  занывало, есть  не  просило,

перестал  он думать  о  лагере, стал думать,  как  письмо будет  скоро домой

писать.

     Колонна прошла мимо деревообделочного, построенного зэками, мимо жилого

квартала (собирали  бараки  тоже зэки, а  живут вольные),  мимо клуба нового

(тоже зэки вс?, от фундамента до стенной росписи, а кино вольные смотрят), и

вышла  колонна  в  степь, прямо против ветра  и против краснеющего  восхода.

Голый белый снег лежал до края, направо и налево, и деревца во всей степи не

было ни одного.

     Начался год новый, пятьдесят первый, и имел в нем  Шухов  право  на два

письма.  Последнее отослал он в июле, а  ответ на него получил в октябре.  В

Усть-Ижме, там иначе был порядок, пиши хоть  каждый месяц. Да  чего в письме

напишешь? Не чаще Шухов и писал, чем ныне.

     Из дому  Шухов  ушел  двадцать третьего  июня  сорок  первого  года.  В

воскресенье народ  из  Поломни пришел от обедни и говорит: война. В  Поломне

узнала  почта, а в Темген?ве ни  у кого до  войны радио  не было. Сейчас-то,

пишут, в каждой избе радио галдит, проводное.

     Писать теперь  -- что  в омут  дремучий камешки  кидать. Что упало, что

кануло -- тому  отзыва нет.  Не напишешь,  в  какой бригаде работаешь, какой

бригадир у  тебя  Андрей Прокофьевич  Тюрин.  Сейчас  с Кильдигсом, латышом,

больше об чем говорить, чем с домашними.

     Да и  они два раза в год напишут  -- жизни их не поймешь.  Председатель

колхоза-де  новый  -- так  он каждый год новый,  их  больше года не  держат.

Колхоз укрупнили --  так его и раньше укрупняли, а потом мельчили опять. Ну,

еще кто нормы трудодней не выполняет -- огороды поджали до пятнадцати соток,

а кому и под  самый дом обрезали.  Еще, писала когда-то баба, был  закон  за

норму ту судить и кто не выполнит -- в тюрьму сажать, но как-то тот закон не

вступил.

     Чему  Шухову никак не внять, это пишет жена, с войны  с  самой  ни одна

живая душа в колхоз не добавилась: парни все и девки все, кто как ухитрится,

но уходят повально или  в город на завод, или на  торфоразработки. Мужиков с

войны половина вовсе не вернулась, а какие вернулись -- колхоза не признают:

живут дома, работают на стороне.  Мужиков в колхозе: бригадир Захар Васильич

да плотник Тихон восьмидесяти четырех лет, женился недавно, и дети уже есть.

Тянут же колхоз  те бабы,  каких еще с тридцатого  года загнали, а  как  они

свалятся -- и колхоз сдохнет.

     Вот  этого-то Шухову и  не  понять  никак:  живут  дома, а  работают на

стороне. Видел Шухов жизнь единоличную, видел  колхозную, но чтобы  мужики в

своей же деревне не  работали  --  этого он  не может принять. Вроде отхожий

промысел, что ли? А с сенокосом же как?

     Отхожие промыслы,  жена  ответила, бросили  давно. Ни  по-плотницки  не

ходят, чем сторона  их была славна, ни корзины лозовые  не вяжут, никому это

теперь  не  нужно. А  промысел есть-таки один новый,  веселый  -- это  ковры

красить. Привез кто-то с войны трафаретки,  и с тех пор пошло,  пошло, и все

больше таких мастаков  -- красиле'й  набирается: нигде  не состоят, нигде не

работают, месяц один помогают колхозу, как  раз в сенокос да в уборку, а  за

то на одиннадцать месяцев  колхоз  ему справку дает,  что колхозник такой-то

отпущен по своим делам и недоимок за  ним нет. И ездят  они по всей стране и

даже  в самолетах  летают, потому что  время  свое берегут,  а деньги гребут

тысячами  многими, и  везде ковры  малюют:  пятьдесят рублей ковер  на любой

простыне старой, какую дадут, какую не жалко, -- а рисовать тот ковер  будто

бы час один, не более. И очень жена надежду таит, что вернется Иван и тоже в

колхоз  ни  ногой, и тоже таким  красил?м  станет.  И они тогда подымутся из

нищеты, в какой она бьется,  детей в техникум отдадут, и заместо старой избы

гнилой новую поставят. Все  красили' себе  дома новые  ставят, близ железной

дороги стали дома теперь не пять тысяч, как раньше, а двадцать пять.

     Хоть  сидеть  Шухову  еще  немало,  зиму-лето  да  зиму-лето, а  вс?  ж

разбередили его эти ковры. Как раз для него работа, если будет лишение  прав

или ссылка.

     Просил он тогда жену описать -- как же он будет  красил?м, если  отроду

рисовать не  умел? И  что  это за ковры такие дивные, что' на  них? Отвечала

жена, что рисовать  их только дурак  не  сможет: наложи  трафаретку  и  мажь

кистью сквозь дырочки.  А ковры есть  трех  сортов: один ковер "Тройка" -- в

упряжи красивой тройка везет офицера гусарского,  второй ковер -- "Олень", а

третий -- под персидский. И никаких больше рисунков нет, но и за эти по всей

стране люди спасибо говорят и из рук хватают. Потому что  настоящий ковер не

пятьдесят рублей, а тысячи стоит.

     Хоть бы глазом одним посмотреть Шухову на те ковры...

     По  лагерям да  по  тюрьмам  отвык Иван  Денисович  раскладывать,  что'

завтра,  что' через год да  чем  семью  кормить. Обо всем за него начальство

думает -- оно, будто, и легче. А как на волю ступишь?...

     Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит  Шухов, что прямую

дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы.

     В обход бы и Шухов пробрался.  Заработок, видать, легкий, огневой. И от

своих деревенских отставать  вроде обидно... Но, по душе,  не  хотел бы Иван

Денисович  за  те  ковры  браться.  Для них  развязность нужна,  нахальство,

милиции  на  лапу  совать.  Шухов же сорок  лет  землю топчет, уж  зубов нет

половины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал  ни с кого и в

лагере не научился.

     Легкие  деньги  -- они и не весят ничего, и чутья такого  нет, что вот,

мол, ты заработал. Правильно старики говорили:  за что не доплатишь, того не

доносишь. Руки  у Шухова  еще добрые, смогают,  неуж он себе на воле  верной

работы не найдет.

     Да еще пустят ли  когда на ту волю? Не навалят  ли  еще  десятки ни  за

так?...

     Колонна  тем  временем  дошла   и  остановилась  перед  вахтой   широко

раскинутой  зоны объекта.  Еще раньше, с угла  зоны,  два конвоира в тулупах

отделились и побрели по полю  к своим дальним вышкам. Пока всех вышек конвой

не займет, внутрь не пустят. Начкар  с автоматом за плечом пошел на вахту. А

из вахты,  из  трубы, дым, не переставая, клубится:  вольный вахтер всю ночь

там сидит, чтоб доски не вывезли или цемент.

     Наперес?к через ворота  проволочные,  и через всю строительную зону,  и

через дальнюю проволоку, что  по тот бок, -- солнце встает большое, красное,

как бы во мгле. Рядом с Шуховым Алешка смотрит на солнце и  радуется, улыбка

на  губы сошла.  Щеки вваленные,  на пайке сидит, нигде не  подрабатывает --

чему рад? По воскресеньям  вс?  с другими баптистами шепчется. С них лагеря,

как с гуся вода. По двадцать пять лет вкатили им за баптистскую веру -- неуж

думают тем от веры отвадить?

     Намордник  дорожный,  тряпочка,  за  дорогу  вся  отмокла  от дыхания и

кой-где морозом прихватилась, коркой  стала  ледяной. Шухов ее ссунул с лица

на  шею  и стал к ветру  спиной. Нигде его  особо не продрало, а только руки

озябли в худых рукавичках, да онемели пальцы на левой ноге: валенок-то левый

горетый, второй раз подшитый.

     Поясницу и спину всю до плечей тянет, ломает -- как работать?

     Оглянулся --  и  на  бригадира лицом попал,  тот в задней пятерке  шел.

Бригадир в плечах здоров, да и образ у него широкий. Хмур стоит. Смеху?чками

он бригаду свою не  жалует,  а  кормит -- ничего, о большой пайке  заботлив.

Сидит он второй срок, сын ГУЛАГа, лагерный обычай знает напрож?г.

     Бригадир в лагере -- это вс?: хороший  бригадир тебе жизнь вторую даст,

плохой бригадир в деревянный бушлат загонит. Андрея Прокофьевича знал  Шухов

еще по Усть-Ижме,  только  там у него в бригаде не был. А когда с Усть-Ижмы,

из общего лагеря, перегнали  пятьдесят восьмую статью сюда, в  каторжный, --

тут  его Тюрин  подобрал.  С  начальником  лагеря,  с  ППЧ,  с  прорабами, с

инженерами Шухов дела не имеет: везде его бригадир застоит, грудь стальная у

бригадира. Зато шевельнет бровью или пальцем  покажет  -- беги,  делай. Кого

хошь в лагере обманывай, только  Андрей Прокофьевича не обманывай. И  будешь

жив.

     И хочется Шухову спросить бригадира, там же ли  работать, где вчера, на

другое ли место переходить  -- а боязно перебивать  его высокую думу. Только

что Соцгородок  с плеч  спихнул, теперь, бывает, процентовку  обдумывает, от

нее пять следующих дней питания зависят.

     Лицо у бригадира в рябинах крупных, от оспы. Стоит против  ветра --  не

поморщится, кожа на лице -- как кора дубовая.

     Хлопают  руками, перетаптываются в колонне. Злой  ветерок! Уж, кажется,

на всех шести  вышках  попки  сидят -- опять в зону не пускают. Бдительность

травят.

     Ну! Вышли начкар с контролером из вахты, по обои стороны ворот стали, и

ворота развели.

     -- Р-раз-берись по пятеркам! Пер-рвая! Втор-ра-я!

     Зашагали  арестанты  как на парод, шагом  чуть не строевым. Только б  в

зону прорваться, там не учи, что делать.

     За  вахтой  вскоре  --  будка  конторы,  около  конторы  стоит  прораб,

бригадиров заворачивает,  да они и сами к  нему.  И  Дэр  туда, десятник  из

зэков, сволочь хорошая, своего брата-зэка хуже собак гоняет.

     Восемь  часов, пять минут девятого (только  что энергопоезд  прогудел),

начальство  боится,  как бы  зэки время  не потеряли, по обогревалкам  бы не

рассыпались -- а  у зэков день большой,  на  все  время хватит.  Кто  в зону

зайдет, наклоняется: там щепочка, здесь щепочка, нашей печке огонь. И в норы

заюркивают.

     Тюрин велел  Павлу, помощнику, идти с  ним в контору.  Туда же и Цезарь

свернул. Цезарь богатый, два раза в месяц посылки, всем сунул, кому надо, --

и придурком работает в конторе, помощником нормировщика.

     А остальная 104-я сразу в сторону, и д?ру, д?ру.

     Солнце  взошло красное,  мглистое над  зоной  пустой: где  щиты сборных

домов  снегом  занесены, где  кладка  каменная начатая, да  у  фундамента  и

брошенная, там экскаватора рукоять  переломленная лежит, там ковш,  там хлам

железный,  канав понарыто, траншей, ям  наворочено, авторемонтные мастерские

под перекрытие выведены, а на бугре -- ТЭЦ в начале второго этажа.

     И -- попрятались все.  Только  шесть часовых стоят на вышках, да  около

конторы суета. Вот этот-то наш миг  и есть! Старший прораб сколько, говорят,

грозился разнарядку всем бригадам давать  с вечера  --  а никак  не наладят.

Потому что с вечера до утра у них все наоборот поворачивается.

     А миг -- наш!  Пока начальство разберется  -- приткнись,  где потеплей,

сядь,  сиди, еще наломаешь  спину.  Хорошо,  если  около печки  --  портянки

переобернуть да  согреть их малость. Тогда во весь день ноги будут теплые. А

и без печки -- все одно хорошо.

     Сто  четвертая  бригада  вошла  в  большой  зал  в  авторемонтных,  где

остеклено с осени и 38-я бригада  бетонные плиты льет. Одни  плиты  в формах

лежат, другие стоймя наставлены, там арматура сетками. Доверху  высоко и пол

земляной, тепло тут  не будет  тепло, а все ж этот зал обтапливают, угля  не

жалеют: не для того, чтоб людям греться, а  чтобы плиты  лучше схватывались.

Даже  градусник  висит,  и  в воскресенье, если лагерь почему на  работу  не

выйдет, вольный тоже топит.

     Тридцать  восьмая, конечно,  чужих никого  к печи  не  допускает,  сама

обсела, портянки сушит. Ладно, мы и тут, в уголку, ничего.

     Задом  ватных  брюк, везде уже пересидевших, Шухов пристроился  на край

деревянной  формы,  а  спиной  в стенку уперся. И  когда  он  отклонился  --

натянулись  его  бушлат и телогрейка,  и левой стороной груди,  у сердца, он

ощутил, как подавливает твердое что-то. Это  твердое было -- из  внутреннего

карманчика  угол хлебной краюшки,  той  половины  утренней пайки, которую он

взял себе на обед. Всегда он столько с собой и брал  на  работу и не посягал

до обеда. Но он  другую половину  съедал за завтраком,  а  нонче не  съел. И

понял Шухов, что ничего он не сэкономил: засосало его сейчас ту пайку съесть

в тепле. До обеда -- пять часов, протяжно.

     А что  в спине поламывало -- теперь в  ноги перешло,  ноги такие слабые

стали. Эх, к печечке бы!...

     Шухов  положил  на   колени  рукавицы,  расстегнулся,   намордник  свой

дорожный, оледеневший  развязал с  шеи,  сломил  несколько  раз  и в  карман

спрятал. Тогда  достал  хлебушек  в  белой  тряпочке  и,  держа  тряпочку  в

запазушке,  чтобы ни крошка мимо той тряпочки не упала,  стал  помалу-помалу

откусывать и жевать. Хлеб он пронес под двумя одежками, грел его собственным

теплом -- и оттого он не мерзлый был ничуть.

     В лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку --

целыми сковородами, кашу -- чугунками, а  еще раньше, по-без-колхозов,  мясо

-- ломтями здоровыми. Да молоко дули -- пусть брюхо  лопнет. А  не надо было

так, понял Шухов в  лагерях. Есть надо -- чтоб думка была на одной еде,  вот

как  сейчас  эти  кусочки  малые  откусываешь,  и языком их мнешь, и  щеками

подсасываешь -- и  такой  тебе духовитый этот  хлеб черный сырой. Что' Шухов

ест восемь лет, девятый? Ничего. А ворочает? Хо-го!

     Так  Шухов  занят был своими двумястами граммами, а близ  него в той же

стороне приютилась и вся 104-я.

     Два эстонца, как  два  брата родных, сидели на низкой бетонной  плите и

вместе,  по очереди, курили  половинку сигареты из одного мундштука. Эстонцы

эти были  оба белые, оба длинные,  оба худощавые,  оба  с долгими  носами, с

большими глазами.  Они так друг за  друга  держались, как  будто одному  без

другого воздуха синего не  хватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И ели

они все пополам, и  спали  на вагонке  сверху  на одной. И  когда  стояли  в

колонне, или  на разводе ждали,  или  на  ночь  ложились -- все промеж  себя

толковали, всегда негромко  и  неторопливо.  А  были они  вовсе не братья  и

познакомились  уж тут,  в  104-й. Один,  объясняли, был  рыбак  с побережья,

другого  же,  когда  Советы  уставились, ребенком  малым  родители  в Швецию

увезли. А  он  вырос и  самодумкой назад  институт кончать.  Тут его и взяли

сразу.

     Вот, говорят, нация  ничего не  означает, во  всякой, мол, нации  худые

люди  есть.  А  эстонцев  сколь  Шухов  ни  видал  --  плохих людей  ему  не

попадалось.

     И все сидели -- кто на  плитах, кто на опалубке для  плит, кто на земле

прямо. Говорить-то  с утра  язык не  ворочается, каждый в мысли свои уперся,

молчит. Фетюков-шакал насобирал  где-тось окурков (он их и  из плевательницы

вывернет, не погребует), теперь на коленях  их разворачивал и неперегоревший

табачок ссыпал  в одну бумажку. У Фетюкова на воле детей трое, но как сел --

от него все отказались, а жена замуж вышла: так помощи ему ниоткуда.

     Буйновский косился-косился на Фетюкова, да и гавкнул:

     -- Ну, что заразу всякую собираешь! Губы тебе сифилисом обмечет! Брось!

     Кавторанг -- капитан, значит, второго рангу, -- он командовать  привык,

он со всеми людьми так разговаривает, как командует.

     Но  Фетюков  от Буйновского ни в чем не  зависит --  кавторангу посылки

тоже не идут. И, недобро усмехнувшись ртом полупустым, сказал:

     -- Подожди, кавторанг, восемь лет посидишь -- еще и ты собирать будешь.

     Это верно, и гордей кавторанга люди в лагерь приходили...

     -- Чего-чего? -- не дослышал глуховатый Сенька Клевшин. Он думал -- про

то разговор  идет, как Буйновский сегодня на разводе погорел. --  Залупаться

не надо было! -- сокрушенно покачал он головой. -- Обошлось бы все.

     Сенька Клевшин --  он тихий,  бедолага. Ухо у него лопнуло одно,  еще в

сорок первом.  Потом в  плен  попал,  бежал три раза,  излавливали, сунули в

Бухенвальд. В  Бухенвальде чудом смерть обминул, теперь отбывает срок  тихо.

Будешь залупаться, говорит, пропадешь.

     Это верно, кряхти да гнись. А упрешься -- переломишься.

     Алексей лицо в ладони окунул, молчит. Молитвы читает.

     Доел Шухов  пайку  свою  до  самых  рук, однако голой корочки кусок  --

полукруглой  верхней  корочки  --  оставил.  Потому что  никакой ложкой  так

дочиста каши не выешь из миски, как хлебом. Корочку эту он обратно в тряпицу

белую завернул на обед, тряпицу сунул в карман  внутренний под  телогрейкой,

застегнулся для мороза и стал готов, пусть теперь на работу шлют. А лучше  б

и еще помедлили.

     Тридцать восьмая бригада встала, разошлась: кто к  растворомешалке, кто

за водой, кто к арматуре.

     Но ни Тюрин  не  шел к своей бригаде, ни  помощник  его Павло.  И  хоть

сидела 104-я вряд ли  минут двадцать, а день  рабочий -- зимний, укороченный

-- был  у них  до  шести, уж всем  казалось большое счастье,  уж будто и  до

вечера теперь недалеко.

     --  Эх,  буранов  давно нет!  -- вздохнул краснолицый  упитанный  латыш

Кильдигс. -- За всю зиму -- ни бурана! Что за зима?!

     -- Да... буранов... буранов... -- перевздохнула бригада.

     Когда задует в  местности  здешней  буран, так  не то что на  работу не

ведут,  а из барака вывести боятся:  от барака до столовой если  веревку  не

протянешь, то и  заблудишься. Замерзнет арестант в снегу -- так пес его ешь.

А ну-ка убежит?  Случаи  были. Снег при буране мелочкий-мелочкий, а в сугроб

ложится,  как  прессует  его  кто.   По  такому  сугробу,   через  проволоку

переметанному, и уходили. Недалеко, правда.

     От бурана, если рассудить, пользы никакой: сидят зэки под замком; уголь

не вовремя, тепло из барака выдует; муки в лагерь не подвезут -- хлеба  нет;

там,  смотришь, и на кухне не справились. И сколько  бы буран тот  ни дул --

три ли дня,  неделю  ли, --  эти  дни  засчитывают  за  выходные  и  столько

воскресений подряд на работу выгонят.

     А все равно любят зэки буран и молят его.  Чуть ветер покрепче завернет

-- все на небо запрокидываются: матерьяльчику бы! матерьяльчику!

     Снежку, значит.

     Потому что от поземки никогда бурана стоящего не разыграется.

     Уж кто-то полез греться к печи 38-й бригады, его оттуда шуранули.

     Тут  в  зал вошел  и  Тюрин. Мрачен был  он. Поняли бригадники:  что-то

делать надо, и быстро.

     -- Та-ак, -- огляделся Тюрин. -- Все здесь, сто четвертая?

     И не проверяя и не пересчитывая, потому что никто  у Тюрина никуда уйти

не мог,  он быстро  стал разнаряжать. Эстонцев двоих да  Клевшина с Гопчиком

послал большой растворный ящик неподалеку  взять и  нести на ТЭЦ. Уж из того

стало  ясно,  что  переходит  бригада  на  недостроенную  и  поздней  осенью

брошенную ТЭЦ.  Еще двоих послал  он  в  инструменталку,  где Павло  получал

инструмент. Четверых  нарядил  снег  чистить  около  ТЭЦ, и  у  входа  там в

машинный зал, и в самом машинном зале, и на трапах. Еще  двоим велел  в зале

том печь топить -- углем  и  досок спереть,  поколоть.  И одному  цемент  на

санках туда везти. И двоим воду носить, а  двоим песок, и еще  одному из-под

снега песок тот очищать и ломом разбивать.

     И после всего того остались ненаряженными Шухов да Кильдигс -- первые в

бригаде мастера. И, отозвав их, бригадир им сказал:

     -- Вот  что, ребята! (А был не старше их, но привычка такая у него была

-- "ребята".) С обеда будете шлакоблоками на втором этаже стены класть, там,

где осенью шестая бригада покинула. А сейчас надо утеплить машинный зал. Там

три  окна больших, их в первую очередь чем-нибудь забить. Я вам еще людей на

помощь  дам, только думайте, чем забить. Машинный зал будет нам и растворная

и обогревалка. Не нагреем -- померзнем, как собаки, поняли?

     И может быть, еще б чего сказал, да прибежал за ним  Гопчик, хлопец лет

шестнадцати, розовенький, как поросенок, с жалобой, что растворного ящика им

другая бригада не дает, дерутся. И Тюрин умахнул туда.

     Как ни тяжко было начинать рабочий день в такой мороз, но только начало

это, и важно было переступить только его.

     Шухов  и Кильдигс посмотрели  друг  на  друга.  Они не  раз уж работали

вдвоем и уважали друг в друге  и плотника и каменщика.  Издобыть на снегу на

голом, чем окна те зашить, не было легко. Но Кильдигс сказал:

     -- Ваня! Там, где дома сборные, знаю я такое местечко -- лежит здоровый

рулон толя. Я ж его сам и прикрыл. Махнем?

     Кильдигс хотя  и  латыш, но  русский знает, как  родной, -- у них рядом

деревня  была старообрядческая, сыздетства и научился.  А в лагерях Кильдигс

только два года,  но  уже все понимает: не  выкусишь --  не выпросишь. Зовут

Кильдигса Ян, Шухов тоже зовет его Ваня.

     Решили идти за толем. Только Шухов  прежде сбегал тут же  в  строящемся

корпусе  авторемонтных взять свой  мастерок.  Мастерок  -- большое  дело для

каменщика, если он по руке и легок. Однако на каждом  объекте такой порядок:

весь инструмент  утром получили, вечером  сдали.  И какой  завтра инструмент

захватишь -- это  от удачи. Но  Шухов однажды обсчитал  инструментальщика  и

лучший мастерок зажилил. И теперь каждый вечер он его перепрятывает,  а утро

каждое,  если  кладка  будет,  берет.  Конечно, погнали б сегодня  104-ю  на

Соцгородок -- и опять Шухов без мастерка. А сейчас камешек  отвалил, в щелку

пальцы засунул -- вот он, вытянул.

     Шухов  и Кильдигс  вышли  из авторемонтных и  пошли в  сторону  сборных

домов.  Густой пар  шел  от  их дыхания. Солнце  уже поднялось, но было  без

лучей, как в тумане, а по бокам солнца вставали, кесь, столбы.

     -- Не столбы ли? -- кивнул Шухов Кильдигсу.

     -- А нам  столбы не мешают, -- отмахнулся Кильдигс и засмеялся. -- Лишь

бы от столба до столба колючку не натянули, ты вот что смотри.

     Кильдигс без  шутки  слова не знает. За то его вся бригада  любит. А уж

латыши со всего  лагеря  его  почитают  как! Ну,  правда, питается  Кильдигс

нормально, две посылки каждый месяц, румяный, как и не  в лагере  он  вовсе.

Будешь шутить.

     Ихьего объекта  зона здорова' -- пока-а пройдешь через всю. Попались по

дороге  из 82-й бригады ребятишки -- опять их  ямки долбать заставили.  Ямки

нужны невелики: пятьдесят  на  пятьдесят и глубины пятьдесят, да  земля та и

летом, как камень, а сейчас морозом схваченная, пойди ее угрызи. Долбают  ее

киркой -- скользит  кирка,  и только искры сыплются, а земля  -- ни  крошки.

Стоят ребятки каждый  над своей ямкой, оглянутся -- греться им негде, отойти

не велят, -- давай опять за кирку. От нее все тепло.

     Увидел средь них Шухов знакомого одного, вятича, и посоветовал:

     -- Вы бы, слышь, землерубы, над каждой ямкой теплянку развели. Она  б и

оттаяла, земля-та.

     -- Не велят, -- вздохнул вятич. -- Дров не дают.

     -- Найти надо.

     А Кильдигс только плюнул.

     -- Ну, скажи, Ваня, если б начальство умное  было -- разве поставило бы

людей в такой мороз кирками землю долбать?

     Еще Кильдигс выругался несколько раз неразборчиво и смолк, на морозе не

разговоришься.  Шли они дальше  и дальше  и подошли  к  тому месту,  где под

снегом были погребены щиты сборных домов.

     С  Кильдигсом Шухов  любит  работать,  у него одно только плохо  --  не

курит, и табаку в его посылках не бывает.

     И правда, приметчив Кильдигс: приподняли вдвоем доску, другую -- а  под

них толя рулон закатан.

     Вынули.  Теперь  -- как нести?  С вышки  заметят  -- это ничто: у попок

только та  забота, чтоб зэки не разбежались, а внутри рабочей зоны  хоть все

щиты на  щепки поруби.  И надзиратель лагерный  если  навстречу попадется --

тоже ничто: он сам приглядывается, что б ему  в хозяйство пошло. И работягам

всем на эти сборные дома наплевать. И бригадирам тоже. Печется об них только

прораб вольный, да десятник  из зэков, да Шкуропатенко долговязый. Никто он,

Шкуропатенко,   просто   зэк,   но   душа   вертухайская.   Выписывают   ему

наряд-повременку за то одно, что  он сборные дома от зэков караулит, не дает

растаскивать. Вот этот-то Шкуропатенко их скорей всего на открытом прозоре и

подловит.

     -- Вот что, Ваня, плашмя нести нельзя, -- придумал Шухов, -- давай  его

стоймя в обнимку возьмем и  пойдем  так легонько, собой прикрывая. Издаля не

разберет.

     Ладно  придумал Шухов. Взять рулон неудобно, так не  взяли,  а стиснули

между собой как человека третьего -- и пошли. И со стороны только и увидишь,

что два человека идут плотно.

     -- А  потом на окнах прораб увидит  этот толь, все одно догадается,  --

высказал Шухов.

     -- А мы при чем? -- удивился Кильдигс. -- Пришли на ТЭЦ, а уж там, мол,

было так. Неужто срывать?

     И то верно.

     Ну,  пальцы  в худых рукавицах  окостенели,  прямо  совсем не слышно. А

валенок левый держит. Валенки -- это главное. Руки в работе разойдутся.

     Прошли целиною снежной  -- вышли на  санный  полоз от инструменталки  к

ТЭЦ. Должно быть, цемент вперед провезли.

     ТЭЦ стоит на бугре, а за ней зона кончается. Давно  уж на ТЭЦ никто  не

бывал, все подступы к ней  снегом ровным опеленаты. Тем ясней полоз санный и

тропка  свежая,  глубокие следы  --  наши  прошли.  И  чистят  уже  лопатами

деревянными около ТЭЦ и дорогу для машины.

     Хорошо бы подъемничек на ТЭЦ  работал. Да там мотор  перегорел, и с тех

пор,  кажись,  не чинили. Это опять, значит,  на  второй этаж  все  на себе.

Раствор. И шлакоблоки.

     Стояла  ТЭЦ два месяца, как  скелет серый,  в снегу,  покинутая.  А вот

пришла 104-я. И в чем ее души держатся? -- брюхи пустые поясами брезентовыми

затянуты; морозяка  трещит; ни обогревалки, ни огня искорки. А все  ж пришла

104-я -- и опять жизнь начинается.

     У  самого входа в машинный  зал развалился  ящик растворный. Он дряхлый

был,  ящик, Шухов и не чаял, что его донесут целым. Бригадир поматюгался для

порядка, но видит -- никто не  виноват. А тут катят Кильдигс с Шуховым, толь

меж  собой несут. Обрадовался бригадир и сейчас перестановку  затеял: Шухову

-- трубу к печке  ладить, чтоб скорей растопить, Кильдигсу -- ящик чинить, а

эстонцы ему два на  помощь, а Сеньке Клевшину -- на' топор,  и планок долгих

наколоть, чтоб на них толь набивать: толь-то  у'же  окна в два раза.  Откуда

планок  брать?  Чтобы обогревалку  сделать, на  это прораб досок не выпишет.

Оглянулся бригадир, и все оглянулись, один выход: отбить пару досок, что как

перила  к трапам  на  второй  этаж пристроены. Ходить -- не  зевать, так  не

свалишься. А что ж делать?

     Кажется, чего бы  зэку десять лет в лагере горбить? Не хочу,  мол, да и

только. Волочи день до вечера, а ночь наша.

     Да не выйдет. На то придумана  -- бригада. Да  не такая бригада, как на

воле,  где  Иван  Иванычу  отдельно  зарплата  и  Петру  Петровичу  отдельно

зарплата. В лагере бригада -- это такое устройство, чтоб не начальство зэков

понукало,  а зэки  друг  друга.  Тут так: или  всем  дополнительное, или все

подыхайте. Ты не работаешь,  гад, а  я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет,

вкалывай, падло!

     А еще подожмет такой момент, как сейчас, тем боле не рассидишься. Волен

не волен, а скачи да прыгай, поворачивайся. Если через  два часа обогревалки

себе не сделаем -- пропадем тут все на хрен.

     Инструмент Павло  принес уже,  только  разбирай.  И труб несколько.  По

жестяному  делу инструмента,  правда,  нет,  но есть  молоточек слесарный да

топорик. Как-нибудь.

     Похлопает  Шухов  рукавицами  друг  об друга,  и  составляет  трубы,  и

оббивает  в стыках.  Опять  похлопает и  опять оббивает (а мастерок тут же и

спрятал недалеко. Хоть  в бригаде  люди свои,  а подменить  могут. Тот же  и

Кильдигс).

     И -- как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал

и не  заботился,  а  только  думал  -- как  ему  колена трубные составить  и

вывести, чтоб не дымило. Гопчика послал проволоку искать  -- подвесить трубу

у окна на выходе.

     А  в углу еще приземистая печь  есть с кирпичным выводом. У  ней  плита

железная поверху, она  калится,  и на ней песок отмерзает  и сохнет.  Так ту

печь растопили,  и на нее  кавторанг с Фетюковым носилками песок носят. Чтоб

носилки  носить -- ума не  надо. Вот и  ставит бригадир на ту работу  бывших

начальников. Фетюков, кесь, в  какой-то конторе большим начальником  был. На

машине ездил.

     Фетюков по первым дням на  кавторанга даже хвост поднял, покрикивал. Но

кавторанг ему двинул в зубы раз, на том и поладили.

     Уж к печи с песком сунулись ребята греться, но бригадир предупредил:

     -- Эх, сейчас кого-то в лоб огрею! Оборудуйте сперва!

     Битой собаке только  плеть  покажи.  И  мороз  лют, но  бригадир лютей.

Разошлись ребята опять по работам.

     А бригадир, слышит Шухов, тихо Павлу:

     -- Ты  оставайся тут,  держи  крепко. Мне сейчас  процентовку закрывать

идти.

     От процентовки  больше зависит,  чем от самой работы. Который  бригадир

умный -- тот не так на работу,  как  на процентовку налегает. С ей кормимся.

Чего не сделано -- докажи, что сделано; за  что дешево платят -- оберни так,

чтоб дороже. На это большой  ум у бригадира  нужен. И блат с нормировщиками.

Нормировщикам тоже нести надо.

     А разобраться -- для кого эти все проценты? Для лагеря. Лагерь через то

со  строительства  тысячи  лишние  выгребает  да  своим  лейтенантам  премии

выписывает. Тому ж Волковому за его плетку.  А  тебе --  хлеба  двести грамм

лишних в вечер.  Двести грамм  жизнью правят. На двести граммах Беломорканал

построен.

     Принесли  воды два  ведра,  а она по дороге льдом схватилась.  Рассудил

Павло -- нечего ее и носить. Скорее тут из снега натопим. Поставили ведра на

печку.

     Припер Гопчик проволоки алюминиевой новой -- той, что провода электрики

тянут. Докладывает:

     -- Иван Денисыч! На ложки хорошая проволока. Меня научите ложку отлить?

     Этого Гопчика, плута, любит Иван  Денисыч  (собственный его  сын  помер

маленьким, дома дочки две взрослых). Посадили Гопчика за то, что бендеровцам

в лес молоко носил. Срок дали как взрослому. Он -- теленок ласковый, ко всем

мужикам ластится. А  уж  и хитрость у  него:  посылки  свои в  одиночку ест,

иногда по ночам жует.

     Да ведь всех и не накормишь.

     Отломили проволоки на ложки, спрятали в углу. Состроил Шухов две доски,

вроде стремянки, послал по ней Гопчика  подвесить трубу. Гопчик, как  белка,

легкий --  по перекладинам взобрался, прибил гвоздь, проволоку накинул и под

трубу  подпустил. Не  поленился  Шухов,  самый-то выпуск  трубы еще  с одним

коленом вверх сделал. Сегодня нет ветру,  а завтра будет -- так чтоб дыму не

задувало. Надо понимать, печка эта -- для себя.

     А  Сенька  Клевшин  уже  планок  долгих   наколол.  Гопчика-хлопчика  и

прибивать заставили. Лазит, чертеныш, кричит сверху.

     Солнце выше подтянулось, мглицу разогнало, и столбов не стало -- и алым

заиграло внутри. Тут и печку затопили дровами ворованными. Куда радостней!

     -- В январе солнышко коровке бок согрело! -- объявил Шухов.

     Кильдигс  ящик растворный  сбивать кончил,  еще  топориком  пристукнул,

закричал:

     -- Слышь, Павло,  за  эту работу с  бригадира  сто  рублей,  меньше  не

возьму!

     Смеется Павло:

     -- Сто грамм получишь.

     -- Прокурор добавит! -- кричит Гопчик сверху.

     --  Не трогьте,  не  трогьте! -- Шухов закричал. (Не  так  толь  резать

стали.)

     Показал -- как.

     К печке  жестяной народу налезло,  разогнал  их Павло. Кильдигсу помощь

дал  и велел растворные корытца делать -- наверх раствор носить. На подноску

песка еще пару людей добавил.  Наверх послал -- чистить от снегу  подмости и

саму кладку.  И  еще  внутри  одного  --  песок разогретый  с  плиты  в ящик

растворный кидать.

     А   снаружи   мотор  зафырчал  --   шлакоблоки  возить  стали,   машина

пробивается.  Выбежал  Павло руками  махать  --  показывать, куда шлакоблоки

скидывать.

     Одну полосу толя  нашили, вторую.  От толя -- какое укрывище? Бумага --

она бумага и  есть. А все ж вроде стенка сплошная стала. И -- темней внутри.

Оттого печь ярче.

     Алешка угля принес. Одни кричат ему:  сыпь! Другие: не  сыпь!  Хоть при

дровах погреемся! Стал, не знает, кого слушать.

     Фетюков к печке  пристроился и сует же, дурак,  валенки к самому  огню.

Кавторанг его за шиворот поднял и к носилкам пихает:

     -- Иди песок носить, фитиль!

     Кавторанг --  он  и на лагерную  работу как на  морскую службу смотрит:

сказано делать --  значит,  делай!  Осунулся крепко  кавторанг за  последний

месяц, а упряжку тянет.

     Долго ли, коротко ли -- вот все три окна толем зашили. Только от дверей

теперь и свету. И холоду от них же. Велел Павло верхнюю часть дверей забить,

а нижнюю покинуть -- так, чтоб, голову нагнувши, человек войти мог. Забили.

     Тем временем  шлакоблоков три  самосвала привезли  и  сбросили.  Задача

теперь -- поднимать их как без подъемника?

     -- Каменщики! Ходимте, подывымось! -- пригласил Павло.

     Это -- дело почетное. Поднялись Шухов и Кильдигс  с Павлом наверх. Трап

и  без того узок был, да еще теперь Сенька перила сбил -- жмись к стене, каб

вниз  не опрокинуться.  Еще то  плохо -- к перекладинам трапа  снег примерз,

округлил их, ноге упору нет -- как раствор носить будут?

     Поглядели, где  стены класть, уж с них лопатами снег снимают. Вот  тут.

Надо будет со старой кладки топориком лед сколоть да веничком промести.

     Прикинули, откуда  шлакоблоки подавать. Вниз заглянули.  Так и  решили:

чем по трапу таскать, четверых снизу поставить кидать шлакоблоки вон  на  те

подмости,  а  тут еще  двоих, перекидывать,  а  по второму этажу  еще двоих,

подносить, -- и все ж быстрей будет.

     Наверху ветерок не сильный, но тянет. Продует,  как класть будем. А  за

начатую кладку зайдешь, укроешься -- ничего, теплей намного.

     Шухов  поднял голову  на небо  и ахнул: небо чистое, а солнышко почти к

обеду поднялось. Диво дивное: вот  время  за работой  идет!  Сколь раз Шухов

замечал:  дни в  лагере катятся  --  не  оглянешься. А срок сам -- ничуть не

идет, не убавляется его вовсе.

     Спустились вниз,  а  там уж все  к печке  уселись,  только кавторанг  с

Фетюковым  песок  носят. Разгневался  Павло, восемь человек сразу выгнал  на

шлакоблоки,  двум   велел  цементу  в  ящик  насыпать  и  с  песком  насухую

размешивать,  того --  за  водой,  того --  за  углем.  А Кильдигс --  своей

команде:

     -- Ну, мальцы, надо носилки кончать.

     -- Бывает, и я им помогу? -- Шухов сам у Павла работу просит.

     -- Поможи'ть. -- Павло кивает.

     Тут бак принесли, снег растапливать  для  раствора. Слышали от кого-то,

будто двенадцать часов уже.

     -- Не иначе как двенадцать, -- объявил и Шухов. -- Солнышко на перевале

уже.

     --  Если  на  перевале,  --  отозвался  кавторанг,  --  так  значит  не

двенадцать, а час.

     -- Это почему ж? -- поразился Шухов. -- Всем дедам известно: всего выше

солнце в обед стоит.

     -- То -- дедам!  --  отрубил кавторанг. -- А с  тех пор декрет  был,  и

солнце выше всего в час стоит.

     -- Чей же эт декрет?

     -- Советской власти!

     Вышел кавторанг  с носилками, да Шухов бы  и  спорить не  стал.  Неуж и

солнце ихим декретам подчиняется?

     Побили еще, постучали, четыре корытца сколотили.

     -- Ладно,  посыдымо, погриемось, -- двоим каменщикам сказал Павло. -- И

вы, Сенька, писля обида тоже будэтэ ложить. Сидайтэ!

     И -- сели  к печке законно. Все равно до обеда уж кладки не начинать, а

раствор разводить некстати, замерзнет.

     Уголь накалился помалу, теперь устойчивый  жар дает. Только  около печи

его и чуешь, а по всему залу -- холод, как был.

     Рукавицы сняли, руками близ печки водят все четверо.

     А ноги близко к огню  никогда в обуви не ставь, это понимать надо. Если

ботинки, так в  них  кожа растрескается,  а если валенки --  отсыреют, парок

пойдет, ничуть тебе теплей не станет.  А еще ближе к огню сунешь -- сожжешь.

Так с дырой до весны и протопаешь, других не жди.

     -- Да Шухов что? -- Кильдигс подначивает. -- Шухов, братцы, одной ногой

почти дома.

     -- Вон  той,  босой, --  подкинул  кто-то.  Рассмеялись.  (Шухов  левый

горетый валенок снял и портянку согревает.)

     -- Шухов срок кончает.

     Самому-то Кильдигсу  двадцать  пять дали. Это полоса была  раньше такая

счастливая: всем под гребенку десять давали. А с сорок девятого такая полоса

пошла -- всем по двадцать пять,  невзирая. Десять-то еще  можно прожить,  не

околев, -- а ну, двадцать пять проживи?!

     Шухову и приятно,  что так на него все пальцами тычут:  вот, он-де срок

кончает,  -- но  сам он в это  не больно  верит. Вон, у  кого  в войну  срок

кончался, всех  до особого  распоряжения держали, до сорок  шестого года.  У

кого  и основного-то сроку три года было, так пять лет пересидки получилось.

Закон -- он выворотной. Кончится десятка -- скажут, на' тебе еще одну. Или в

ссылку.

     А иной раз подумаешь -- дух сопрет: срок-то все ж кончается, катушка-то

на размоте... Господи! Своими ногами -- да на волю, а?

     Только вслух об том  высказывать старому лагернику непристойно. И Шухов

Кильдигсу:

     --  Двадцать  пять ты  свои не считай. Двадцать пять сидеть ли, нет ли,

это еще вилами по воде. А уж я отсидел восемь полных, так это точно.

     Так вот  живешь об  землю рожей,  и времени-то  не бывает подумать: как

сел? да как выйдешь?

     Считается по делу, что Шухов за  измену родине сел. И показания он дал,

что таки  да, он сдался  в плен, желая  изменить родине, а вернулся из плена

потому, что выполнял  задание немецкой разведки. Какое ж задание -- ни Шухов

сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто -- задание.

     В контрразведке били Шухова  много. И расчет  был у  Шухова простой: не

подпишешь  -- бушлат деревянный,  подпишешь  -- хоть  поживешь  еще малость.

Подписал.

     А  было вот  как:  в феврале  сорок  второго  года  на  Северо-Западном

окружили  их  армию  всю,  и с самолетов им  ничего жрать  не бросали,  а  и

самолетов  тех  не  было.  Дошли  до  того, что строгали  копыта  с  лошадей

околевших, размачивали ту роговицу  в воде  и ели.  И стрелять было нечем. И

так  их помалу немцы по лесам  ловили и брали. И  вот  в  группе такой одной

Шухов в плену побыл пару дней, там же, в лесах, -- и убежали они впятером. И

еще  по лесам, по  болотам покрались -- чудом  к своим попали.  Только двоих

автоматчик свой  на месте  уложил, третий от ран умер, --  двое  их и дошло.

Были б умней  --  сказали  б,  что  по лесам бродили,  и  ничего б им. А они

открылись:  мол,  из  плена немецкого.  Из  плена? Мать вашу так! Фашистские

агенты! И за решетку. Было б их пять, может сличили показания, поверили б, а

двоим никак: сговорились, мол, гады насчет побега.

     Сенька Клевшин услышал через глушь свою, что о побеге из плена говорят,

и сказал громко:

     -- Я из плена три раза бежал. И три раза ловили.

     Сенька, терпельник, все молчит больше: людей не слышит и  в разговор не

вмешивается. Так про  него и знают мало,  только  то, что  он  в Бухенвальде

сидел и там в подпольной организации был, оружие в зону носил для восстания.

И как его немцы за руки сзади спины подвешивали и палками били.

     -- Ты, Ваня, восемь сидел --  в каких лагерях? -- Кильдигс перечит.  --

Ты в  бытовых сидел, вы  там  с бабами  жили. Вы номеров не  носили. А вот в

каторжном восемь лет посиди! Еще никто не просидел.

     -- С бабами!... С бала'нами, а не с бабами...

     С бревнами, значит.

     В огонь печной  Шухов  уставился,  и  вспомнились ему  семь лет его  на

севере. И как он на бревнотаске три года укатывал тарный кряж да шпальник. И

костра вот так же огонь переменный -- на лесоповале, да не дневном, а ночном

повале.  Закон  был  такой у  начальника: бригада,  не  выполнившая дневного

задания, остается на ночь в лесу.

     Уж заполночь до лагеря дотянутся, утром опять в лес.

     -- Не-ет, братцы... здесь поспокойне'й, пожалуй, -- прошепелявил он. --

Тут съем  -- закон. Выполнил, не выполнил -- катись в зону. И гарантийка тут

на сто грамм выше. Тут  -- жить  можно. Особый --  и пусть он особый, номера

тебе мешают, что ль? Они не весят, номера.

     -- Поспокойне'й!  -- Фетюков  шипит  (дело  к  перерыву, и все к  печке

подтянулись). -- Людей в постелях режут! Поспокойне'й!...

     -- Нэ людин, а стукачи'в! -- Павло палец поднял, грозит Фетюкову.

     И правда, чего-то новое в лагере началось. Двух стукачей известных прям

на вагонке зарезали, по подъему.  И потом  еще  работягу невинного -- место,

что ль, спутали. И  один стукач  сам к начальству в  БУР убежал, там  его, в

тюрьме  каменной,  и  спрятали.  Чудно'... Такого  в  бытовых  не было. Да и

здесь-то не было...

     Вдруг прогудел гудок с энергопоезда. Он не сразу во всю мочь загудел, а

сперва хрипловато так, будто горло прочищал.

     Полдня -- долой! Перерыв обеденный!

     Эх,  пропустили! Давно б  в столовую идти, очередь занимать. На объекте

одиннадцать бригад, а в столовую больше двух не входит.

     Бригадира все нет. Павло окинул оком быстрым и так решил:

     -- Шухов и Гопчик  --  со мной!  Кильдигс! Як Гопчика  до вас пришлю --

веди'ть за'раз бригаду!

     Места их  у печи  тут же и захватили, окружили ту  печку, как бабу, все

обнимать лезут.

     -- Кончай ночевать! -- кричат ребята. -- Закуривай!

     И друг на друга смотрят --  кто закурит. А  закуривать  некому  --  или

табака нет, или зажимают, показать не хотят.

     Вышли наружу с Павлом. И Гопчик сзади зайчишкой бежит.

     -- Потеплело, --  сразу определил Шухов. -- Градусов  восемнадцать,  не

больше. Хорошо будет класть.

     Оглянулись на шлакоблоки -- уж  ребята на подмости  покидали многие,  а

какие и на перекрытие, на второй этаж.

     И солнце тоже Шухов проверил, сощурясь, -- насчет кавторангова декрета!

     А наоткрыте,  где  ветру простор,  все  же потягивает,  пощипывает.  Не

забывайся, мол, помни -- январь.

     Производственная кухня -- это халабуда маленькая,  из  тесу сколоченная

вокруг печи, да еще жестью  проржавленной обитая, чтобы щели закрыть. Внутри

халабуду надвое делит перегородка -- на кухню и на  столовую. Одинаково, что

на кухне полы не стелены, что в столовой. Как землю заторили  ногами, так  и

осталась в буграх  да в ямках.  А кухня  вся -- печь квадратная, в нее котел

вмазан.

     Орудуют  на  той  кухне  двое -- повар и санинструктор. С  утра, как из

лагеря выходить,  получает  повар на большой лагерной кухне крупу. На брата,

наверно, грамм по пятьдесят,  на  бригаду  -- кило,  а на  объект получается

немногим меньше пуда. Сам  повар того мешка с крупой три километра нести  не

станет, дает  нести шестерке. Чем самому спину ломать,  лучше  тому шестерке

выделить порцию лишнюю за счет работяг. Воду принести, дров, печку растопить

-- тоже не сам повар делает, тоже работяги да доходяги -- и им он по порции,

чужого  не жалко. Еще положено, чтоб ели, не выходя  со столовой: миски тоже

из лагеря носить приходится (на объекте не  оставишь, ночью вольные сопрут),

так  носят их  полсотни, не больше, а  тут  моют  да  оборачивают  побыстрей

(носчику мисок -- тоже порция  сверх). Чтоб мисок из столовой не выносили --

ставят  еще нового  шестерку на дверях  --  не выпускать мисок. Но как он ни

стереги -- все равно унесут, уговорят  ли, глаза ли отведут. Так еще надо по

всему, по всему  объекту сборщика пустить: миски собирать грязные и опять их

на кухню стаскивать. И тому порцию. И тому порцию.

     Сам повар только вот что делает: крупу да соль в котел  засыпает,  жиры

делит -- в  котел и себе (хороший жир до работяг  не доходит, плохой жир  --

весь в котле. Так зэки больше любят,  чтоб со склада отпускали жиры плохие).

Еще -- помешивает кашу, как  доспевает. А  санинструктор и этого  не делает:

сидит -- смотрит. Дошла каша -- сейчас санинструктору: ешь от пуза. И сам --

от  пуза.  Тут  дежурный  бригадир  приходит,  меняются они ежед?н --  пробу

снимать, проверять будто,  можно ли такой  кашей работяг кормить.  Бригадиру

дежурному -- двойную порцию.

     Тут и  гудок. Тут  приходят  бригады в  черед  и выдает повар  в окошко

миски, а в мисках тех дно покрыто кашицей,  и сколько там твоей крупы  -- не

спросишь и не взвесишь, только сто тебе редек в рот, если рот откроешь.

     Свистит над  голой  степью ветер  --  летом суховейный, зимой морозный.

Отроду в степи той ничего не росло, а меж проволоками четырьмя -- и подавно.

Хлеб растет  в хлеборезке одной, овес  колосится  --  на продскладе.  И хоть

спину  тут  в  работе  переломи,  хоть  животом  ляжь  --  из  земли  еды не

выколотишь, больше, чем начальничек тебе выпишет,  не получишь. А  и того не

получишь за поварами,  да за шестерками, да за придурками. И здесь воруют, и

в зоне воруют, и еще раньше на  складе воруют. И все те,  кто воруют, киркой

сами не вкалывают. А ты -- вкалывай и бери, что дают. И отходи от окошка.

     Кто кого сможет, тот того и гложет.

     Вошли Павло  с  Шуховым и  с Гопчиком  в столовую  -- там прямо  один к

одному стоят, не видно за спинами ни столов куцых, ни лавок. Кто сидя ест, а

больше стоя. 82-я бригада, какая  ямки долбала без угреву полдня, --  она-то

первые места по гудку и захватила.  Теперь и поевши  не уйдет  -- уходить ей

некуда. Ругаются на  нее другие,  а ей  что по  спине, что  по стене  -- все

отрадней, чем на морозе.

     Пробились  Павло и Шухов локтями. Хорошо пришли: одна бригада получает,

да  одна всего в  очереди,  тоже  помбригадиры у  окошка  стоят.  Остальные,

значит, за нами будут.

     -- Миски!  Миски!  -- повар кричит  из  окошка, и уж ему суют отсюда, и

Шухов тоже собирает и сует -- не ради каши лишней, а быстрее чтоб.

     Еще там сейчас за перегородкой шестерки миски моют -- это тоже за кашу.

     Начал  получать  тот помбригадир, что  перед  Павлом, -- Павло  крикнул

через головы:

     -- Гопчик!

     -- Я! -- от двери. Тонюсенький у него голосочек, как у козленка.

     -- Зови бригаду!

     Убег.

     Главное,  каша сегодня хороша, лучшая  каша  -- овсянка.  Не  часто она

бывает. Больше идет магара по два раза в день или  мучная затирка. В овсянке

между зернами -- навар этот сытен, он-то и дорог.

     Сколища  Шухов смолоду  овса  лошадям скормил -- никогда  не думал, что

будет всей душой изнывать по горсточке этого овса!

     -- Мисок! Мисок! -- кричат из окошка.

     Подходит и  104-й очередь. Передний помбригадир  в  свою  миску получил

двойную "бригадирскую", отвалил от окошка.

     Тоже за  счет работяг  идет  --  и  тоже никто не перечит.  На  каждого

бригадира такую дают, а он хоть сам ешь, хоть помощнику отдавай. Тюрин Павлу

отдает.

     Шухову  сейчас  работа  такая:  вклинился  он за  столом, двух  доходяг

согнал,  одного работягу по-хорошему  попросил, очистил стола кусок мисок на

двенадцать, если вплоть их ставить, да на них вторым этажом шесть станут, да

еще сверху  две, теперь надо  от Павла миски принимать, счет его повторять и

доглядывать, чтоб чужой никто миску со стола не увел. И не толкнул бы локтем

никто, не  опрокинул. А тут же рядом вылезают с лавки, влезают,  едят.  Надо

глазом границу держать: миску -- свою едят? или в нашу залезли?

     -- Две!  Четыре! Шесть! -- считает повар  за окошком. Он сразу по две в

две руки дает. Так ему легче, по одной сбиться можно.

     -- Дви, чотыри, шисть, -- негромко повторяет Павло туда ему в окошко. И

сразу по  две миски  передает  Шухову,  а Шухов  на стол ставит. Шухов вслух

ничего не повторяет, а считает острей их.

     -- Восемь, десять.

     Что это Гопчик бригаду не ведет?

     -- Двенадцать, четырнадцать,.. -- идет счет.

     Да мисок не достало на кухне. Мимо головы и  плеча Павла  видно Шухову:

две  руки  повара  поставили  две  миски  в  окошечке  и,  держась  за  них,

остановились, как бы в раздумье. Должно, он повернулся и  посудомоев ругает.

А  тут  ему в  окошечко еще стопку  мисок опорожненных суют. Он с тех нижних

мисок руки стронул, стопку порожних назад передает.

     Шухов  покинул всю  гору  мисок  своих за  столом, ногой  через  скамью

перемахнул, обе миски потянул и, вроде не для повара, а для Павла,  повторил

не очень громко:

     -- Четырнадцать.

     -- Стой! Куда потянул? -- заорал повар.

     -- Наш, наш, -- подтвердил Павло.

     -- Ваш-то, ваш, да счета не сбивай!

     -- Четырна'йцать, -- пожал  плечами Павло. Он-то бы сам не  стал  миски

косить, ему, как помбригадиру, авторитет надо держать, ну, а тут повторил за

Шуховым, на него же и свалить можно.

     -- Я "четырнадцать" уже говорил! -- разоряется повар.

     -- Ну что  ж, что говорил! а сам не  дал,  руками  задержал!  -- шумнул

Шухов. -- Иди считай, не веришь? Вот они, на столе все!

     Шухов  кричал  повару,  но уже  заметил двух  эстонцев, пробивавшихся к

нему, и две миски с ходу  им сунул. И еще он успел вернуться к столу, и  еще

успел  сочнуть, что  все  на  месте,  соседи спереть ничего не управились, а

свободно могли.

     В окошке вполноту показалась красная рожа повара.

     -- Где миски? -- строго спросил он.

     -- На, пожалуйста! -- кричал  Шухов. -- Отодвинься  ты, друг ситный, не

засть! -- толкнул он  кого-то.  -- Вот две!  --  он две миски второго  этажа

поднял повыше. -- И вон три ряда по четыре, аккурат, считай.

     -- А бригада не пришла?  -- недоверчиво смотрел  повар  в том маленьком

просторе, который  давало  ему  окошко, для того  и  узкое,  чтоб к  нему из

столовой не подглядывали, сколько там в котле осталось.

     -- Ни, нэма ще бригады, -- покачал головой Павло.

     --  Так  какого  ж  вы  хрена  миски занимаете, когда  бригады  нет? --

рассвирепел повар.

     -- Вон, вон бригада! -- закричал Шухов.

     И все услышали окрики кавторанга в дверях, как с капитанского мостика:

     -- Чего столпились? Поели -- и выходи! Дай другим!

     Повар пробуркотел еще, выпрямился, и опять в окошке появились его руки.

     -- Шестнадцать, восемнадцать...

     И, последнюю налив, двойную:

     -- Двадцать три. Вс?! Следующая!

     Стали пробиваться бригадники, и  Павло  протягивал им миски, кому через

головы сидящих, на второй стол.

     На скамейке на каждой летом село бы человек по пять, но  как сейчас все

были одеты толсто --  еле по четыре умещалось, и то ложками  им двигать было

несправно.

     Рассчитывая, что из закошенных двух порций уж  хоть одна-то будет  его,

Шухов быстро принялся за свою кровную. Для того он колено правое  подтянул к

животу,  из-под валеного голенища  вытянул ложку  "Усть-Ижма,  1944",  шапку

снял, поджал под левую мышку, а ложкою обтронул кашу с краев.

     Вот эту минуту надо было сейчас всю собрать на еду  и, каши той  тонкий

пласт со дна  снимая, аккуратно  в рот класть и во рту языком переминать. Но

приходилось поспешить, чтобы Павло увидел, что он уже кончил, и предложил бы

ему вторую  кашу. А тут  еще Фетюков, который пришел с эстонцами вместе, вс?

подметил,  как  две каши  закосили,  стал  прямо  против Павла  и  ел  стоя,

поглядывая на четыре оставшихся неразобранных бригадных порции. Он хотел тем

показать Павлу, что ему тоже надо бы дать если не порцию, то хоть полпорции.

     Смуглый  молодой Павло, однако, спокойно ел свою двойную, и по его лицу

никак было не знать, видит ли он, кто тут рядом, и помнит ли, что две порции

лишних.

     Шухов доел кашу. Оттого,  что он желудок свой раззявил сразу  на две --

от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки.  Шухов полез

во   внутренний  карман,  из   тряпицы  беленькой  достал  свой  незамерзлый

полукруглый кусочек верхней корочки,  ею стал бережно  вытирать все  остатки

овсяной размазни со дна и разложистых боковин миски. Насобирав, он  слизывал

кашу  с корочки языком и еще собирал корочкою с эстолько. Наконец миска была

чиста, как вымыта, разве чуть замутнена. Он через плечо отдал миску сборщику

и продолжал минуту сидеть со снятой шапкой.

     Хоть закосил миски Шухов, а хозяин им -- помбригадир.

     Павло  потомил  еще  немного,  пока  тоже  кончил  свою  миску,  но  не

вылизывал, а  только  ложку  облизал, спрятал, перекрестился. И тогда тронул

слегка -- передвинуть было тесно -- две миски из четырех, как бы тем отдавая

их Шухову.

     -- Иван Денисович. Одну соби визьми'ть, а одну Цезарю отдасьтэ.

     Шухов помнил,  что одну миску надо Цезарю  нести в контору (Цезарь  сам

никогда не  унижался ходить в столовую ни здесь, ни в лагере), -- помнил, но

когда Павло коснулся сразу  двух  мисок,  сердце  Шухова обмерло: не  обе ли

лишние ему отдавал Павло? И сейчас же опять пошло сердце своим ходом.

     И  сейчас  же он  наклонился  над своей  законной  добычей и стал  есть

рассудительно, не  чувствуя,  как толкали  его  в  спину  новые  бригады. Он

досадовал только, не отдали бы вторую кашу Фетюкову. Шакалить Фетюков всегда

мастак, а закосить бы смелости не хватило.

     ...А  вблизи от них сидел за столом кавторанг Буйновский. Он  давно уже

кончил свою  кашу и  не  знал, что в бригаде есть лишние, и  не оглядывался,

сколько их там осталось у помбригадира.  Он просто разомлел, разогрелся,  не

имел  сил встать и идти на мороз или в холодную, необогревающую обогревалку.

Он так же занимал  сейчас  незаконное  место  здесь и  мешал новоприбывающим

бригадам,  как  те, кого  пять  минут назад  он  изгонял своим металлическим

голосом. Он недавно был в лагере, недавно  на  общих  работах. Такие минуты,

как  сейчас, были (он  не  знал  этого) особо  важными  для  него  минутами,

превращавшими его из властного  звонкого  морского  офицера в малоподвижного

осмотрительного  зэка,  только  этой  малоподвижностью  и  могущего перемочь

отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы.

     ...На него уже кричали и в спину толкали, чтоб он освобождал место.

     Павло сказал:

     -- Капитан! А, капитан?

     Буйновский вздрогнул, как просыпаясь, и оглянулся.

     Павло протянул ему кашу, не спрашивая, хочет ли он.

     Брови Буйновского поднялись,  глаза его смотрели на кашу,  как  на чудо

невиданное.

     -- Берить, берить, -- успокоил его Павло и,  забрав  последнюю кашу для

бригадира, ушел.

     ...Виноватая улыбка раздвинула истресканные  губы капитана, ходившего и

вокруг  Европы, и  Великим северным путем. И он наклонился, счастливый,  над

неполным  черпаком  жидкой овсяной каши,  безжирной  вовсе, --  над овсом  и

водой.

     ...Фетюков злобно посмотрел на Шухова, на капитана и отошел.

     А по Шухову правильно, что капитану отдали. Придет пора, и капитан жить

научится, а пока не умеет.

     Еще Шухов слабую надежду имел  -- не отдаст ли ему и Цезарь своей каши?

Но не должен бы отдать, потому что посылки не получал уже две недели.

     После второй каши так же  вылизав донце и развал миски корочкой хлеба и

так же слизывая с корочки каждый раз, Шухов напоследок съел и саму  корочку.

После чего взял охолоделую кашу Цезаря и пошел.

     --  В  контору! -- оттолкнул он шестерку  на дверях, не пропускавшего с

миской.

     Контора была  -- рубленая изба  близ вахты. Дым, как утром, и  посейчас

все валил из ее трубы. Топил ее  дневальный, он  же  и посыльный, повременку

ему выписывают. А щепок да палочья для конторы не жалеют.

     Заскрипел Шухов дверью тамбура, еще потом одной  дверью, обитой паклею,

и, вваливая  клубы морозного пара,  вошел  внутрь и быстренько  притянул  за

собой  дверь (спеша,  чтоб  не крикнули  на него:  "Эй,  ты,  вахлак,  дверь

закрывай!").

     Жара ему показалась в конторе,  ровно в  бане. Через  окна с  обтаявшим

льдом  солнышко  играло  уже не зло,  как там,  на  верху ТЭЦ, а  весело.  И

расходился в луче широкий дым от трубки  Цезаря, как ладан в церкви. А печка

вся красно насквозь светилась, так раскалили, идолы. И трубы докрасна.

     В  таком  тепле  только  присядь на  миг -- и заснешь тут  же. Комнат в

конторе две.

     Второй, прорабской, дверь недоприкрыта, и оттуда голос прораба гремит:

     --  Мы  имеем  перерасход по  фонду  заработной  платы и  перерасход по

стройматериалам. Ценнейшие  доски, не  говорю  уже  о  сборных  щитах, у вас

заключенные на дрова  рубят и в обогревалках сжигают, а вы не видите ничего.

А цемент  около склада на днях заключенные разгружали на сильном ветру и еще

носилками носили  до десяти метров, так вся площадка вокруг склада в цементе

по щиколотку, и рабочие ушли не черные, а серые. Сколько потерь?!

     Совещание, значит, у прораба. Должно, с десятниками.

     У  входа  в  углу  сидит  дневальный  на  табуретке,  разомлел.  Дальше

Шкуропатенко, Б-219, жердь  кривая,  бельмом уставился в окошко, доглядает и

сейчас, не прут ли его дома сборные. Толь-то проахал, дядя.

     Бухгалтера два,  тоже зэки, хлеб поджаривают на печке. Чтоб не горел --

сеточку такую подстроили из проволоки.

     Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь.  К Шухову он спиной,  не

видит.

     А против  него сидит Х-123, двадцатилетник,  каторжанин  по  приговору,

жилистый старик. Кашу ест.

     --  Нет,  батенька,  --  мягко  этак,   попуская,  говорит  Цезарь,  --

объективность требует признать, что Эйзенштейн  гениален. "Иоанн Грозный" --

разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!

     -- Кривлянье! -- ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. -- Так много

искусства, что уже и не  искусство. Перец и  мак вместо  хлеба  насущного! И

потом  же  гнуснейшая  политическая идея -- оправдание  единоличной тирании.

Глумление над  памятью трех поколений русской интеллигенции! (Кашу ест ротом

бесчувственным, она ему не впрок.)

     -- Но какую трактовку пропустили бы иначе?...

     --  Ах,  пропустили  бы?! Так  не говорите,  что  гений!  Скажите,  что

подхалим,  заказ собачий  выполнял. Гении  не  подгоняют трактовку  под вкус

тиранов!

     --  Гм,  гм,  --  откашлялся  Шухов,  стесняясь  прервать  образованный

разговор. Ну, и тоже стоять ему тут было ни к чему.

     Цезарь оборотился, руку  протянул  за кашей, на Шухова и  не посмотрел,

будто каша сама приехала по воздуху, -- и за свое:

     -- Но слушайте, искусство -- это не что, а как.

     Подхватился Х-123 и ребром ладони по столу, по столу:

     -- Нет уж, к чертовой матери ваше "как",  если оно добрых чувств во мне

не пробудит!

     Постоял Шухов  ровно  сколько прилично  было  постоять,  отдав кашу. Он

ждал, не  угостит ли его Цезарь покурить. Но Цезарь совсем об нем не помнил,

что он тут, за спиной.

     И Шухов, поворотясь, ушел тихо.

     Ничего, не шибко холодно на улице. Кладка сегодня как ни то пойдет.

     Шел  Шухов тропою  и  увидел  на снегу  кусок стальной ножовки, полотна

поломанного  кусок.  Хоть  ни  для  какой  надобности  ему  такой  кусок  не

определялся, однако  нужды своей вперед не знаешь. Подобрал, сунул в  карман

брюк. Спрятать ее на ТЭЦ. Запасливый лучше богатого.

     На ТЭЦ придя, прежде всего он достал спрятанный мастерок и  засунул его

за свою веревочную опоясочку. Потом уж нырнул в растворную.

     Там после солнца совсем темно ему показалось и не теплей, чем на улице.

Сыроватей как-то.

     Сгрудились  все  около круглой печурки, поставленной Шуховым,  и  около

той, где песок греется, пуская из себя парок. Кому места не хватило -- сидят

на  ребре ящика растворного. Бригадир у самой печки сидит, кашу  доедает. На

печке ему Павло кашу разогрел.

     Шу-шу --  среди  ребят. Повеселели ребята.  И Иван  Денисычу  тоже тихо

говорят: бригадир процентовку хорошо закрыл. Веселый пришел.

     Уж где он  там работу нашел, какую --  это его,  бригадирова, ума дело.

Сегодня  вот  за полдня что сделали? Ничего.  Установку  печки не оплатят, и

обогревалку не оплатят: это для себя делали, не для производства. А в наряде

что-то писать надо.  Может, еще Цезарь бригадиру что  в нарядах подмучает --

уважителен к нему бригадир, зря бы не стал.

     "Хорошо закрыл" -- значит,  теперь пять дней пайки хорошие будут. Пять,

положим,  не  пять,  а  четыре  только:  из  пяти  дней  один  захалтыривает

начальство, катит  на гарантийке весь  лагерь  вровень, и  лучших и  худших.

Вроде не обидно никому, всем ведь поровну, а экономят на нашем брюхе. Ладно,

зэка желудок  все перетерпливает: сегодня как-нибудь, а  завтра наедимся.  С

этой мечтой и спать ложится лагерь в день гарантийки.

     А разобраться -- пять дней работаем, а четыре дня едим.

     Не шумит  бригада. У кого есть -- покуривают  втихомолку. Сгрудились во

теми -- и на огонь  смотрят.  Как семья большая. Она и есть семья,  бригада.

Слушают, как бригадир у печки двум-трем рассказывает. Он слов зря никогда не

роняет, уж если рассказывать пустился -- значит, в доброй душе.

     Тоже он в  шапке есть не научился, Андрей  Прокофьич.  Без шапки голова

его уже старая. Стрижена коротко, как  у всех, а  и  в  печном  огне видать,

сколь седины меж его сероватых волос рассеяно.

     --  ...Я   и  перед  командиром  батальона   дрожал,  а  тут  комполка!

"Красноармеец  Тюрин  по  вашему   распоряжению..."   Из-под   бровей  диких

уставился: "А зовут как, а по отчеству?" Говорю. "Год рождения?" Говорю. Мне

тогда, в тридцатом году, что ж, двадцать два годика было, теленок.  "Ну, как

служишь, Тюрин?" --  "Служу  трудовому народу!"  Как  вскипятится,  да двумя

руками по столу -- хлоп!  "Служишь ты  трудовому  народу,  да  кто  ты  сам,

подлец?!"  Та'к  меня  варом внутри!...  Но  креплюсь:  "Стрелок-пулеметчик,

первый номер. Отличник боевой  и  полити..."  -- "Ка-кой первый  номер, гад?

Отец твой кулак!  Вот,  из Каменя  бумажка пришла!  Отец  твой  кулак, а  ты

скрылся, второй год тебя ищут!"  Побледнел  я,  молчу.  Год писем  домой  не

писал, чтоб следа не нашли. И живы ли там, ничего не знал, ни дома про меня.

"Какая  ж у  тебя совесть,  -- орет,  четыре шпалы  трясутся,  -- обманывать

рабоче-крестьянскую власть?" Я  думал, бить  будет. Нет,  не стал.  Подписал

приказ  --  шесть  часов  и за  ворота  выгнать...  А  на дворе  --  ноябрь.

Обмундирование  зимнее  содрали,  выдали  летнее, б/у, третьего срока носки,

шинельку  кургузую. Я  раз...бай был, не  знал, что могу не  сдать,  послать

их... И лютую справочку на руки: "Уволен из рядов... как сын кулака". Только

на  работу с той  справкой. Добираться  мне поездом четверо суток --  литеры

железнодорожной  не  выписали,  довольствия  не выдали ни  на  день  единый.

Накормили обедом последний раз и выпихнули из военного городка.

     ...Между прочим, в тридцать восьмом на Котласской пересылке встретил  я

своего  бывшего комвзвода, тоже ему десятку сунули. Так узнал от него: и тот

комполка и комиссар -- оба'я расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они

пролетарии  или кулаки.  Имели  совесть или не  имели... Перекрестился  я  и

говорю: "Все ж ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь да больно бьешь".

     После  двух  мисок  каши  закурить  хотелось Шухову  горше  смерти.  И,

располагая купить у латыша из седьмого  барака два стакана самосада и  тогда

рассчитаться, Шухов тихо сказал эстонцу-рыбаку:

     -- Слышь, Эйно, на одну закрутку займи мне до завтра. Ведь я не обману.

     Эйно посмотрел Шухову  в глаза прямо, потом  не спеша так же перевел на

брата названого. Все  у них пополам, ни табачинки  один не потратит. Чего-то

промычали  друг  другу,  и достал Эйно кисет, расписанный розовым шнуром. Из

кисета того вынул  щепоть табаку фабричной резки,  положил на ладонь Шухову,

примерился и еще  несколько  ленточек добавил. Как раз на одну  завертку, не

больше.

     А  газетка у Шухова есть. Оторвал, скрутил, поднял уголек,  скатившийся

меж ног бригадира, -- и  потянул! и  потянул! И  кружь такая пошла  по  телу

всему, и даже как будто хмель в ноги и в голову.

     Только  закурил, а  уж  через всю  растворную  на  него  глаза  зеленые

вспыхнули: Фетюков.  Можно б  и смиловаться, дать  ему,  шакалу,  да  уж  он

сегодня подстреливал, Шухов видел. А лучше Сеньке Клевшину оставить. Он и не

слышит, чего там  бригадир  рассказывает, сидит,  горюня, перед огнем, набок

голову склоня.

     Бригадира лицо рябое освещено из печи. Рассказывает без жалости, как не

об себе:

     --  Барахольце,  какое  было, загнал  скупщику  за четверть цены. Купил

из-под  полы  две  буханки  хлеба,  уж карточки  тогда были. Думал товарными

добираться,  но  и  против того законы суровые  вышли: стрелять на  товарных

поездах... А билетов, кто помнит, и за деньги  не купить было, не то что без

денег.  Все привокзальные площади  мужицкими  тулупами  выстланы.  Там  же с

голоду и подыхали, не уехав. Билеты  известно кому выдавали  -- ГПУ,  армии,

командировочным.  На перрон тоже  не было ходу:  в дверях  милиция,  с  обех

сторон  станции   охранники  по  путям  бродят.  Солнце  холодное  клонится,

подстывают  лужи  --  где ночевать?...  Осилил  я  каменную  гладкую стенку,

перемахнул с буханками --  и  в  перронную уборную. Там постоял  -- никто не

гонится. Выхожу как пассажир, солдатик. А на путе' стоит как раз Владивосток

-- Москва.  За кипятком -- свалка, друг друга котелками по головам. Кружится

девушка  в   синей  кофточке   с  двухлитровым  чайником,  а  подступить   к

кипятильнику боится.  Ноги у нее крохотулечные, обшпарят или  отдавят.  "На,

говорю, буханки мои, сейчас тебе кипятку!" Пока налил, а поезд трогает.  Она

буханки  мои д?ржит,  плачет,  что с ими делать, чайник бросить рада. "Беги,

кричу, беги, я  за тобой!"  Она  впереде',  я  следом.  Догнал, одной  рукой

подсаживаю, -- а поезд гону! Я -- тоже  на подножку.  Не стал меня кондуктор

ни по пальцам  бить, ни в грудки спихивать: ехали другие бойцы в вагоне,  он

меня с ними попутал.

     Толкнул Шухов Сеньку под бок: на, докури, мол, недобычник. С мундштуком

ему своим деревянным и дал, пусть пососет, нечего тут. Сенька, он чудак, как

артист:  руку  одну  к  сердцу  прижал  и  головой  кивает.  Ну,  да  что' с

глухого!...

     Рассказывает бригадир:

     --  Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с

практики.  На  столике  у  них   маслице  да  фуяслице,  плащи  на   крючках

покачиваются, чемоданчики в чехолках. Едут мимо  жизни, семафоры  зеленые...

Поговорили, пошутили, чаю вместе выпили. А вы, спрашивают, из какого вагона?

Вздохнул  я  и открылся: из такого я, девочки, вагона, что вам жить,  а  мне

умирать...

     Тихо в растворной. Печка горит.

     -- Ахали, охали, совещались... Все ж прикрыли  меня плащами  на третьей

полке. Тогда кондуктора  с гепеушниками ходили. Не о билете шло  -- о шкуре.

До Новосибирска дотаили, довезли... Между  прочим,  одну  из  тех девочек  я

потом  на Печоре  отблагодарил:  она  в  тридцать  пятом в  Кировском потоке

попала, доходила на общих, я ее в портняжную устроил.

     -- Може, раствор робыть? -- Павло шепотом бригадира спрашивает.

     Не слышит бригадир.

     -- Домой я ночью пришел с огородов. Отца уже угнали, мать с ребятишками

этапа ждала. Уж была  обо мне  телеграмма,  и  сельсовет  искал меня  взять.

Трясемся, свет погасили  и на пол сели под стенку, а то активисты по деревне

ходили и в окна заглядывали. Тою же ночью я маленького братишку прихватил  и

повез в теплые страны, во Фрунзю.  Кормить было нечем что его, что  себя. Во

Фрунзи асфальт  варили в котле,  и шпана  кругом  сидела.  Я  подсел  к ним:

"Слушай, господа  бесштанные!  Возьмите моего  братишку  в обучение, научите

его, как жить!" Взяли... Жалею, что и сам к блатным не пристал...

     -- И никогда больше брата не встречали? -- кавторанг спросил.

     Тюрин зевнул.

     -- Не,  никогда не встречал.  --  Еще зевнул. Сказал: --  Ну, не горюй,

ребята!  Обживемся и на ТЭЦ.  Кому  раствор разводить -- начинайте, гудка не

ждите.

     Вот это оно и есть -- бригада. Начальник и в рабочий-то час работягу не

сдвинет,  а бригадир и в перерыв сказал -- работать, значит работать. Потому

что он кормит, бригадир. И зря не заставит тоже.

     По гудку если раствор разводить, так каменщикам -- стой?

     Вздохнул Шухов и поднялся.

     -- Пойти лед сколоть.

     Взял  с собой для л?ду топорик и метелку, а  для  кладки  --  молоточек

каменотесный, рейку, шнурок, отвес.

     Кильдигс  румяный посмотрел на  Шухова,  скривился -- мол, чего поперед

бригадира  выпрыгнул? Да ведь Кильдигсу не думать, из  чего бригаду кормить:

ему, лысому, хоть на двести грамм хлеба и помене -- он с посылками проживет.

     А все же встает, понимает. Бригаду держать из-за себя нельзя.

     -- Подожди, Ваня, и я пойду! -- обзывает.

     Небось, небось толстощекий. На себя б работал -- еще б раньше поднялся.

     (А еще потому Шухов  поспешил,  чтоб отвес прежде Кильдигса  захватить,

отвес-то из инструменталки взят один.)

     Павло спросил бригадира:

     -- Мают класть утр?х? Ще одного нэ поставимо? Або раствора нэ выстаче?

     Бригадир насупился, подумал.

     --  Четвертым я  сам стану,  Павло.  А ты тут  -- раствор!  Ящик велик,

поставь человек шесть, и так:  из одной половины готовый раствор выбирать, в

другой половине новый замешивать. Чтобы мне перерыву ни минуты!

     -- Эх! -- Павло вскочил, парень  молодой, кровь свежая, лагерями еще не

трепан, на галушках украинских ряжка отъеденная. -- Як вы сами класть, так я

сам -- раствор робыть! А подывымось, кто бильш наробэ! А  дэ тут найдлинниша

лопата?

     Вот это  и есть  бригада! Стрелял Павло из-под леса да  на районы ночью

налетывал -- стал бы он тут горбить! А для бригадира -- это дело другое!

     Вышли Шухов  с Кильдигсом  наверх,  слышат  -- и Сенька  сзади по трапу

скрипит. Догадался, глухой.

     На втором этаже стены только начаты кладкой: в  три ряда кругом и редко

где  подняты  выше.  Самая  эта спорая кладка  --  от  колен  до  груди, без

подмостей.

     А подмости, какие тут раньше были, и козелки -- вс? зэки растащили: что

на другие здания унесли, что спалили -- лишь бы чужим бригадам не досталось.

Теперь, по-хозяйски ведя, уже завтра надо козелки сбивать, а то остановимся.

     Далеко  видно с верха  ТЭЦ:  и вся  зона вокруг заснеж?нная,  пустынная

(попрятались зэки, греются  до гудка), и вышки черные, и столбы заостренные,

под  колючку. Сама  колючка по солнцу  видна, а  против  --  нет. Солнце яро

блещет, глаз не раскроешь.

     А еще невдали  видно  -- энергопоезд.  Ну,  дымит, небо  коптит!  И  --

задышал тяжко. Хрип такой больной всегда у него перед гудком. Вот и загудел.

Не много и переработали.

     -- Эй, стака'новец! Ты с  отвесиком  побыстрей управляйся!  -- Кильдигс

подгоняет.

     -- Да на  твоей стене смотри л?ду сколько! Ты лед  к вечеру сколешь ли?

Мастерка-то бы зря наверх не таскал, -- изгаляется над ним и Шухов.

     Хотели по  тем  стенкам становиться, как до  обеда их  разделили, а тут

бригадир снизу кричит:

     -- Эй, ребята! Чтоб раствор в ящиках не мерз, по двое станем. Шухов! Ты

на свою стену Клевшина возьми,  а я с Кильдигсом буду. А пока Гопчик за меня

у Кильдигса стенку очистит.

     Переглянулись Шухов с Кильдигсом. Верно. Так спорей.

     И -- схватились за топоры.

     И  не  видел больше Шухов  ни озера  дальнего,  где солнце  блеснило по

снегу,  ни  как по  зоне разбредались  из обогревалок работяги  -- кто  ямки

долбать, с утра недодолбанные, кто арматуру  крепить, кто стропила поднимать

на мастерских.  Шухов видел  только стену  свою  -- от развязки  слева,  где

кладка поднималась ступеньками выше  пояса, и направо до угла, где сходилась

его  стена  и Кильдигсова. Он указал  Сеньке,  где  тому  снимать лед, и сам

ретиво  рубил его то  обухом, то  лезвием, так что брызги  льда  разлетались

вокруг и в морду тоже, работу эту он правил лихо, но вовсе не думая. А думка

его и  глаза его вычуивали из-подо льда саму стену, наружную фасадную  стену

ТЭЦ  в  два  шлакоблока.  Стену в  этом  месте прежде  клал неизвестный  ему

каменщик, не разумея  или халтуря,  а теперь Шухов обвыкал со стеной, как со

своей. Вот тут -- провалина, ее выровнять за один ряд нельзя, придется  ряда

за три, всякий раз  подбавляя раствора потолще.  Вот тут  наружу стена пузом

выдалась -- это спрямить ряда за два. И разделил он стену невидимой метой --

до  коих  сам будет класть от  левой ступенчатой развязки  и от коих  Сенька

направо  до Кильдигса. Там, на углу, рассчитал он, Кильдигс не удержится, за

Сеньку малость  положит,  вот ему и легче будет.  А  пока те на уголке будут

ковыряться, Шухов тут погонит больше полстены, чтоб наша  пара не отставала.

И  наметил  он,  куда  ему  сколько  шлакоблоков класть. И  лишь  подносчики

шлакоблоков наверх взлезли, он тут же Алешку заарканил:

     -- Мне носи! Вот сюда клади! И сюда.

     Сенька  лед  докалывал,  а  Шухов  уже  схватил  метелку  из  проволоки

стальной, двумя руками схватил и туда-сюда, туда-сюда пошел ею стену драить,

очищая  верхний ряд  шлакоблоков  хоть  не  дочиста,  но  до легкой  сединки

снежной, и особенно из швов.

     Взлез наверх и бригадир, и  пока Шухов  еще с метелкой чушкался, прибил

бригадир рейку на углу. А по краям у Шухова и Кильдигса давно стоят.

     -- Гэй! --  кричит  Павло  снизу.  -- Чи там  е'  жива людына  навэрси?

Тримайтэ раствор!

     Шухов  аж взопрел: шнур-то еще не  натянут! Запалился. Так решил:  шнур

натянуть не на ряд, не на  два, а сразу на три,  с запасом.  А чтобы  Сеньке

легче было, еще прихватить у  него кусок  наружного ряда, а чуть внутреннего

ему покинуть.

     Шнур по  верхней бровке натягивая, объяснил Сеньке и словами и знаками,

где  ему класть. Понял,  глухой.  Губы  закуся,  глаза  перекосив, в сторону

бригадировой стены кивает -- мол, дадим огоньку? Не отстанем! Смеется.

     А уж  по трапу и раствор несут. Раствор будут четыре пары носить. Решил

бригадир  ящиков растворных  близ  каменщиков  не  ставить  никаких  -- ведь

раствор от перекладывания только  мерзнуть будет. А  прямо носилки поставили

-- и разбирай два каменщика на стену, клади. Тем временем подносчикам, чтобы

не мерзнуть на верхотуре зря, шлакоблоки поверху подбрасывать. Как вычерпают

их носилки,  снизу  без  перерыву -- вторые,  а  эти катись вниз.  Там  ящик

носилочный  у  печки  оттаивай  от замерзшего раствору,  ну  и сами  сколько

успеете.

     Принесли  двое  носилок сразу -- на Кильдигсову стену и  на  шуховскую.

Раствор парует  на морозе, дымится, а  тепла  в  нем чуть. Мастерком его  на

стену  шлепнув  да зазеваешься -- он и прихвачен. И бить его  тогда тесачком

молотка,  мастерком не  собьешь. А и шлакоблок положишь  чуть не так -- и уж

примерз, перекособоченный. Теперь только обухом топора тот шлакоблок сбивать

да раствор скалывать.

     Но Шухов не  ошибается. Шлакоблоки не все один в один. Какой с  отбитым

углом,  с помятым ребром или  с приливом -- сразу Шухов это видит,  и видит,

какой стороной этот шлакоблок лечь хочет, и видит то место на стене, которое

этого шлакоблока ждет.

     Мастерком захватывает Шухов дымящийся  раствор -- и на то место бросает

и  запоминает,  где  прошел  нижний  шов  (на  тот  шов  серединой  верхнего

шлакоблока потом  угодить). Раствора бросает  он ровно столько, сколько  под

один шлакоблок. И хватает  из кучки шлакоблок (но с осторожкою хватает -- не

продрать  бы  рукавицу, шлакоблоки  дерут больно). И  еще  раствор мастерком

разровняв -- шлеп туда шлакоблок! И  сейчас же, сейчас его подровнять, боком

мастерка подбить,  если не так: чтоб наружная стена  шла  по отвесу, и чтобы

вдлинь кирпич плашмя  лежал, и чтобы поперек тоже  плашмя. И  уж он схвачен,

примерз.

     Теперь, если по  бокам  из-под него выдавилось  раствору, раствор  этот

ребром же  мастерка  отбить  поскорей,  со  стены сошвырнуть  (летом  он под

следующий кирпич идет,  сейчас и не  думай) и опять нижние швы посмотреть --

бывает, там не целый блок, а накрошено  их, -- и раствору опять бросить,  да

чтобы  под  левый  бок толще, и шлакоблок  не просто класть, а справа налево

полозом, он и выдавит этот лишек раствора меж собой и слева соседом.  Глазом

по отвесу. Глазом плашмя. Схвачено. Следующий!

     Пошла работа.  Два ряда как выложим  да старые огрехи  подровняем,  так

вовсе гладко пойдет. А сейчас -- зорче смотреть!

     И  погнал, и погнал наружный ряд к Сеньке  навстречу.  И Сенька  там на

углу с бригадиром разошелся, тоже сюда идет.

     Подносчикам мигнул Шухов -- раствор, раствор  под руку  перетаскивайте,

живо! Такая пошла работа -- недосуг носу утереть.

     Как сошлись с Сенькой да почали из одного  ящика  черпать --  а  уж и с

заскребом.

     -- Раствору! -- орет Шухов через стенку.

     -- Да-е-мо'! -- Павло кричит.

     Принесли ящик. Вычерпали  и его, сколько было жидкого, а уж по  стенкам

схватился  --  выцарапывай  сами!  Нарастет  коростой  --  вам  же   таскать

вверх-вниз. Отваливай! Следующий!

     Шухов  и  другие  каменщики  перестали  чувствовать мороз.  От  быстрой

захватчивой  работы прошел  по  ним  сперва первый  жарок --  тот жарок,  от

которого  под бушлатом,  под  телогрейкой, под  верхней  и  нижней  рубахами

мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше.

И часом спустя пробил их второй жарок  --  тот, от  которого пот высыхает. В

ноги  их мороз не  брал, это главное, а остальное  ничто, ни ветерок легкий,

потягивающий -- не могли их мыслей отвлечь от кладки. Только Клевшин нога об

ногу  постукивал:  у  него, бессчастного, сорок шестой размер,  валенки  ему

подобрали от разных пар, тесноватые.

     Бригадир  от  поры  до  поры  крикнет:  "Раство-ору!"  И   Шухов  свое:

"Раство-ору!" Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира

становится. Шухову надо не отстать от той пары, он сейчас и брата родного по

трапу с носилками загонял бы.

     Буйновский сперва, с  обеда, с Фетюковым вместе раствор носил. По трапу

и  круто,  и  оступчиво,  не  очень  он тянул поначалу,  Шухов  его подгонял

легонько:

     -- Кавторанг, побыстрей! Кавторанг, шлакоблоков!

     Только с каждыми  носилками кавторанг становился расторопнее, а Фетюков

все ленивее:  идет, сучье вымя, носилки наклонит и раствор выхлюпывает, чтоб

легче нести.

     Костыльнул его Шухов в спину разок:

     -- У, гадская кровь! А директором был -- небось с рабочих требовал ?

     -- Бригадир! -- кричит кавторанг. -- Поставь меня с человеком!  Не буду

я с этим м...ком носить!

     Переставил бригадир: Фетюкова шлакоблоки снизу  на подмости  кидать, да

так  поставил,  чтоб отдельно  считать,  сколько он шлакоблоков  вскинет,  а

Алешку баптиста  -- с  кавторангом.  Алешка --  тихий,  над ним не командует

только кто не хочет.

     -- Аврал, салага! -- ему кавторанг внушает. -- Видишь, кладка пошла!

     Улыбается Алешка уступчиво:

     -- Если нужно быстрей -- давайте быстрей. Как вы скажете.

     И потопали вниз.

     Смирный -- в бригаде клад.

     Кому-то  вниз  бригадир  кричит.   Оказывается,  еще  одна   машина  со

шлакоблоками подошла. То полгода ни одной не было, то как прорвало  их. Пока

и  работать,  что шлакоблоки возят.  Первый день. А потом  простой будет, не

разгонишься.

     И  еще вниз  ругается  бригадир.  Что-то о подъемнике. И узнать  Шухову

хочется,  и  некогда: стену  выравнивает.  Подошли  подносчики,  рассказали:

пришел  монтер  на   подъемнике   мотор   исправлять  и  с   ним  прораб  по

электроработам, вольный.

     Монтер копается, прораб смотрит.

     Это -- как положено: один работает, один смотрит.

     Сейчас бы  исправили подъемник -- можно б  и шлакоблоки  им подымать, и

раствор.

     Уж повел Шухов третий ряд (и Кильдигс  тоже третий начал), как по трапу

прется еще  один дозорщик, еще один начальник --  строительный десятник Дэр.

Москвич. Говорят, в министерстве работал.

     Шухов от Кильдигса близко стоял, показал ему на Дэра.

     -- А-а!  --  отмахивается  Кильдигс. --  Я с начальством вообще дела не

имею. Только если он с трапа свалится, тогда меня позовешь.

     Сейчас станет сзади каменщиков и будет смотреть. Вот этих  наблюдателей

пуще всего  Шухов  не терпит. В инженеры лезет, свинячья морда! А  один  раз

показывал, как кирпичи класть, так Шухов обхохотался. По-нашему, вот построй

один дом своими руками, тогда инженер будешь.

     В  Темген?ве  каменных  домов  не знали, избы из дерева. И  школа  тоже

рубленая,  из   заказника  лес  привозили  в  шесть  саженей.   А  в  лагере

понадобилось  на каменщика -- и  Шухов,  пожалуйста, каменщик. Кто  два дела

руками знает, тот еще и десять подхватит.

     Нет, не свалился  Дэр, только споткнулся  раз. Взбежал  наверх  чуть не

бегом.

     -- Тю-урин! -- кричит, и глаза навыкате. -- Тю-рин!

     А вслед ему по трапу Павло взбегает с лопатой, как был.

     Бушлат у  Дэра  лагерный,  но  новенький, чистенький.  Шапка  отличная,

кожаная. А номер и на ней, как у всех: Б-731.

     -- Ну?  -- Тюрин к нему с  мастерком вышел. Шапка  бригадирова  съехала

накось, на один глаз.

     Что-то небывалое.  И  пропустить  никак  нельзя,  и  раствор  стынет  в

корытце. Кладет Шухов, кладет и слушает.

     -- Да ты  что?!  -- Дэр  кричит, слюной  брызгает. --  Это не  карцером

пахнет! Это уголовное дело, Тюрин! Третий срок получишь!

     Только тут прострельнуло Шухова, в чем дело.  На Кильдигса глянул --  и

тот уж понял. Толь! Толь увидал на окнах.

     За себя  Шухов  ничуть не боится, бригадир  его не  продаст. Боится  за

бригадира.  Для нас бригадир -- отец,  а  для них  --  пешка. За  такие дела

второй срок на севере бригадиру вполне паяли.

     Ух, как лицо бригадирово перекосило! Ка-ак швырнет мастерок под ноги! И

к Дэру -- шаг! Дэр оглянулся -- Павло лопату наотмашь подымает.

     Лопату-то! Лопату-то он не зря прихватил...

     И Сенька, даром что глухой, -- понял: тоже  руки в боки и подошел. А он

здоровый, леший.

     Дэр заморгал, забеспокоился, смотрит, где пятый угол.

     Бригадир  наклонился к  Дэру  и тихо  так  совсем,  а  явственно  здесь

наверху:

     -- Прошло  ваше время, заразы, срока' давать! Ес-сли ты слово  скажешь,

кровосос, -- день последний живешь, запомни!

     Трясет бригадира всего. Трясет, не уймется никак.

     И Павло остролицый прямо глазом Дэра режет, прямо режет.

     -- Ну что  вы,  что  вы, ребята!  --  Дэр бледный стал  -- и  от  трапа

подальше.

     Ничего  бригадир  больше  не  сказал,  поправил шапку,  мастерок поднял

изогнутый и пошел к своей стене.

     И Павло с лопатой медленно пошел вниз.

     Ме-едленно...

     Да-а. Вот  она, кровь-то  резаных  этих... Троих зарезали, а  лагеря не

узнать.

     И  оставаться  Дэру  страшно,  и  спускаться   страшно.  Спрятался   за

Кильдигса, стоит.

     А  Кильдигс кладет -- в аптеке так лекарства вешают: личностью доктор и

не торопится ничуть. К Дэру он все спиной, будто его и не видал.

     Подкрадывается Дэр к бригадиру. Где и спесь его вся.

     -- Что ж я прорабу скажу, Тюрин?

     Бригадир кладет, головы не поворачивая:

     -- А скажете -- было так. Пришли -- так было.

     Постоял еще Дэр. Видит, убивать его сейчас не будут. Прошелся тихонько,

руки в карманы заложил.

     -- Э,  Ща --  восемьсот  пятьдесят  четыре, --  пробурчал.  -- Раствора

почему тонкий слой кладешь?

     На ком-то надо  отыграться.  У Шухова  ни к  перекосам, ни  к  швам  не

подкопаешься -- так вот раствор тонок.

     --  Дозвольте  заметить,  -- прошепелявил он, а с  насмешечкой: -- что,

если слой толстый сейчас ложить, весной эта ТЭЦ потечет вся.

     --  Ты  --  каменщик и слушай, что тебе десятник говорит, -- нахмурился

Дэр и щеки поднадул, привычка у него такая.

     Ну,  кой-где, может,  и  тонко, можно бы и  потолще,  да  ведь это если

класть не зимой, а по-человечески. Надо ж и людей пожалеть. Выработка нужна.

Да чего объяснять, если человек не понимает!

     И пошел Дэр по трапу тихо.

     -- Вы мне  подъемник наладьте! -- бригадир ему со стены вослед.  -- Что