Отрывки из произведения Б. Пастернака “Доктор Живаго”
– Я все-таки не ответила тебе, почему расстроилось наше счастье. Я так ясно это потом
поняла. Я расскажу тебе. Это будет рассказ не только о нас. Это стало судьбой многих.
– Говори, моя умница.
– Мы женились перед самою войною, за два года до ее начала. И только мы зажили своим
умом, устроили дом, объявили войну. Я теперь уверена, что она была виною всего, всех
последовавших, доныне постигающих наше поколение несчастий. Я хорошо помню
детство. Я еще застала время, когда были в силе понятия мирного предшествующего
века. Принято было доверяться голосу разума. То, что подсказывала совесть, считали
естественным и нужным. Смерть человека от руки другого была редкостью,
чрезвычайным, из ряду вон выходящим явлением. Убийства, как полагали, встречались
только в трагедиях, романах из мира сыщиков и в газетных дневниках происшествий, но
не в обыкновенной жизни.
И вдруг этот скачок из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли,
повальное безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и
восхваляемого смертоубийства.
Наверное, никогда это не проходит даром. Ты лучше меня, наверное, помнишь, как сразу
все стало приходить в разрушение. Движение поездов, снабжение городов
продовольствием, основы домашнего уклада, нравственные устои сознания.
– Продолжай. Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всем разбираешься! Какая
радость тебя слушать.
– Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была
утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали
внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить
чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала
монархической – потом революционной.
Это общественное заблуждение было всеохватывающим, прилипчивым. Все подпадало
под его влияние. Не устоял против его пагубы и наш дом. Что-то пошатнулось в нем.
Вместо безотчетной живости, всегда у нас царившей, доля дурацкой декламации
проникла и в наши разговоры, какое-то показное, обязательное умничанье на
обязательные мировые темы. Мог ли такой тонкий и требовательный к себе человек, как
Паша, так безошибочно отличавший суть от видимости, пройти мимо этой закравшейся
фальши и ее не заметить?
И тут он совершил роковую, все наперед предрешившую ошибку. Знамение времени,
общественное зло он принял за явление домашнее. Неестественность тона, казенную
натянутость наших рассуждений отнес к себе, приписал тому, что он – сухарь,
посредственность, человек в футляре. Тебе, наверное, кажется невероятным, чтобы такие
пустяки могли что-то значить в совместной жизни. Ты не можешь себе представить, как
это было важно, сколько глупостей натворил Паша из-за этого ребячества.
Он пошел на войну, чего никто от него не требовал. Он это сделал, чтобы освободить нас
от себя, от своего воображаемого гнета. С этого начались его безумства. С каким-то
юношеским, ложно направленным самолюбием он разобиделся на что-то такое в жизни,
на что не обижаются. Он стал дуться на ход событий, на историю. Пошли его размолвки
с ней. Он ведь и по сей день сводит с ней счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства.
Он идет к верной гибели из-за этой глупой амбиции. О если бы я могла спасти его!
***
Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я,
мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта
щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей
мыслимою женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее
пальцем, искра озарит комнату и либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует
магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью. Я весь наполнился
блуждающими слезами, весь внутренне сверкал и плакал. Мне было до смерти жалко
себя, мальчика, и еще более жалко тебя, девочку. Все мое существо удивлялось и
спрашивало: если так больно любить и поглощать электричество, как, вероятно, еще
больнее быть женщиной, быть электричеством, внушать любовь.
***
Был час ночи, когда притворявшаяся до тех пор, будто спит, Лара действительно уснула.
Смененное на ней, на Катеньке и на постели белье сияло, чистое, глаженое, кружевное.
Лара и в те годы ухитрялась каким-то образом его крахмалить.
Юрия Андреевича окружала блаженная, полная счастья, сладко дышащая жизнью,
тишина. Свет лампы спокойной желтизною падал на белые листы бумаги и золотистым
бликом плавал на поверхности чернил внутри чернильницы. За окном голубела зимняя
морозная ночь. Юрий Андреевич шагнул в соседнюю холодную и неосвещенную
комнату, откуда было виднее наружу, и посмотрел в окно. Свет полного месяца стягивал
снежную поляну осязательной вязкостью яичного белка или клеевых белил. Роскошь
морозной ночи была непередаваема. Мир был на душе у доктора. Он вернулся в светлую,
тепло истопленную комнату и принялся за писание.
Разгонистым почерком, заботясь, чтобы внешность написанного передавала живое
движение руки и не теряла лица, обездушиваясь и немея, он вспомнил и записал в
постепенно улучшающихся, уклоняющихся от прежнего вида редакциях наиболее
определившееся и памятное – «Рождественскую звезду», «Зимнюю ночь» и довольно
много других стихотворений близкого рода, впоследствии забытых, затерявшихся и
потом никем не найденных.
Потом от вещей отстоявшихся и законченных перешел к когда-то начатым и брошенным,
вошел в их тон и стал набрасывать их продолжение без малейшей надежды их сейчас
дописать. Потом разошелся, увлекся и перешел к новому.
После двух-трех легко вылившихся строф и нескольких его самого поразивших
сравнений работа завладела им, и он испытал приближение того, что называется
вдохновением. Соотношение сил, управляющих творчеством, как бы становится на
голову. Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет
выражения, а язык, которым он хочет его выразить. Язык – родина и вместилище красоты
и смысла – сам начинает думать и говорить за человека и весь становится музыкой, не в
отношении внешне слухового звучания, но в отношении стремительности и могущества
своего внутреннего течения. Тогда подобно катящейся громаде речного потока, самым
движением своим обтачивающего камни дна и ворочающего колеса мельниц, льющаяся
речь сама, силой своих законов создает по пути, мимоходом, размер и рифму, и тысячи
других форм и образований еще более важных, но до сих пор не узнанных, не учтенных,
не названных.
В такие минуты Юрий Андреевич чувствовал, что главную работу совершает не он сам,
но то, что выше его, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой
мысли и поэзии, и то, что ей предназначено в будущем, следующий по порядку шаг,
который предстоит ей сделать в ее историческом развитии. И он чувствовал себя только
поводом и опорной точкой, чтобы она пришла в это движение.
Он избавлялся от упреков самому себе, недовольство собою, чувство собственного
ничтожества на время оставляло его. Он оглядывался, он озирался кругом.
Он видел головы спящих Лары и Катеньки на белоснежных подушках. Чистота белья,
чистота комнат, чистота их очертаний, сливаясь с чистотою ночи, снега, звезд и месяца
в одну равнозначительную, сквозь сердце доктора пропущенную волну, заставляла его
ликовать и плакать от чувства торжествующей чистоты существования.
«Господи! Господи! – готов был шептать он. – И все это мне! За что мне так много? Как
подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю, под эти твои
звезды, к ногам этой безрассудной, безропотной, незадачливой, ненаглядной?»